Днем мы с капитаном обсуждали создавшееся положение. Капитан рассказал мне, что Сибирцев предполагал, что в городе существует тайная фашистская организация. Он кое-что предпринимал, и, очевидно, успешно, но ему не суждено было завершить начатое дело. Мы просмотрели все бумаги Сибирцева. В них не было ничего, чтобы могло пролить свет на это дело.

Оставался маленький блокнотик, взятый из нагрудного кармана. Страницы слиплись от крови. К нашему удивлению Сибирцев оказывается писал стихи. Это были простые, теплые строчки о любимой девушке.

— Лирика, — вздохнул капитан, перелистывая блокнотик. — Вот тебе и лирика, эх Сибирцев, Сибирцев.

Кроме стихов, в блокноте ничего не было, если не считать рисунков. Один из них изображал немецкую военную каску с рожками, столь знакомую еще с детства по карикатурам Бориса Ефимова. Тысячи таких касок ржавели на дорогах войны, истлевали в лесах, прорастали буйными всходами в полях. Под рисунком помещались две немецкие буквы: W. W.

Капитан пожал плечами, отдал книжечку мне и задумчиво проговорил.

— Помнишь, он намекал на какую-то нечисть. Может, это они его и убили?

Я задумался. Перед глазами встало улыбающееся лицо Сибирцева. Я распахнул окно, смотрел на купающийся в солнечных лучах город и думал, что где-то здесь, может быть, рядом, орудует группа врагов, действует скрыто, тайно, хорошо маскируясь, — попробуй ее найди. А сколько вреда она может причинить…

Где-то я слышал или читал, что убийцы обязательно приходят на место преступления, чтобы взглянуть на свои жертвы. Эти, конечно, не придут, а может быть, им нужны какие-нибудь документы? Ведь их спугнули…

— Я переночую сегодня там, — сказал я.

— Где? — капитан поднял голову, наморщил лоб.

— У Сибирцева.

— Вы с ума сошли. Зачем?

— Попробую разгадать эту загадку.

— Ну и ну, — протянул капитан. — Бессмысленная и рискованная затея.

— А почему рискованная?

— Ну кто его знает, может за домом слежка и вас прихлопнут, как муху.

— Значит, вы допускаете…

— Ничего не допускаю. Сумасбродство — и все.

Капитана позвали вниз и он ушел.

Вечером я пошел на квартиру Сибирцева и заявил хозяйке, что переночую в комнате покойного. После изумленных восклицаний дело было улажено. Постель я постелил сам — хозяйка боялась входить в комнату. Услышав звук отворяемого окна, она, преодолев страх, вбежала, умоляя закрыть окно, чтобы, не дай пан бог, со мной чего-нибудь не случилось.

«Вшистко бенде в пожондке», — улынулся я, подумав, что оконное стекло слишком слабая зашита от современного оружия. Я лег в постель, не раздеваясь. Под подушку положил трофейный парабеллум. Я очень люблю этот пистолет: он бьет исключительно точно, даже на большом расстоянии.

Я очень устал и хотел спать, но, когда закрыл глаза, почувствовал, что заснуть не удастся. В детстве я здорово боялся покойников, и когда однажды, еще в августе 1941 года, ночью мне пришлось стоять часовым на кладбище, за которым окопалась наша рота, я чувствовал себя неважно — казалось, что кресты шевелятся. Я едва не запорол своего сменщика, приняв его, должно быть, за пришельца из царства теней. Хотя с тех пор и прошло немало времени, мне все же было не по себе.

Я не заметил, как уснул. Проснулся в полночь от удара по подоконнику. На окне появилось что-то белое. Я вскочил, выхватил парабеллум и рванулся к окну. На подоконнике мирно сидел пушистый сибирский кот. Он посмотрел на меня, как мне показалось, удивленно, потянулся и замурлыкал…

Я выругался. Ругань относилась ко мне самому, ибо капитан был прав: так шпионов не ловят.

II

рошло несколько дней. Поиски убийц лейтенанта Сибирцева были тщетны. Капитан ругался. Я деятельно ему помогал, — но дело не двигалось.

Свободное от работы время, хотя его было крайне мало, я уделял одной хорошенькой девушке, с которой недавно познакомился. Звали ее Зося. Это была та самая девушка, которая смотрела на нас с капитаном у костела. Я подружился с ней. Девушка понравилась мне сразу еще тогда, у костела. Кажется, у опытных людей это и называется любовью с первого взгляда. Не знаю, может быть. Во всяком случае мне трудно об этом судить, так как раньше со мной ничего подобного не бывало.

Просто я хотел быть все время с Зосей вместе, видеть ее синие, чистые глаза, милую улыбку, слышать приятный голосок, мягко выговаривающий трудные русские слога. Просто я часто думал о ней, мечтал сделать для нее что-то необычайное, отчаянно героическое, просто я все свободное время уделял ей, вот и все. Может быть, это и есть любовь.

Вечером после инструктажа патрулей я попрощался с капитаном и пошел к Зосе. Город, казалось, вымер. Я шел через бульвар к костелу. От клумб поднимался дурманящий запах ночного цветка табака. Украдкой оглянувшись, я присел к клумбе и нарвал букетик цветов. Мысленно я поругивал себя. Ну разве можно коменданту, лицу, на которое возложена ответственность за город и его обитателей, так некрасиво поступать? Цветы тоже народная собственность. Совесть погрызла меня — я выставил «оправдание». Не могу же я прийти к девушке без цветов, а купить негде.

Зося ждала у костела. Под луной ее голубое платье казалось совсем воздушным, прозрачным. Она прикрепила белую звездочку табака к волосам, и мы медленно пошли по пустынному городку.

— Вы знаете, пан лейтенант, я нарушаю постановление пана коменданта, — кокетливо улыбнулась Зося.

— Во-первых, я не пан, во-вторых, у меня есть имя, а в-третьих, какое еще постановление?

— А то, где запрещается цивильным ночью ходить по городу.

— Ничего, панна Зося. Я разрешаю.

Мы рассмеялись.

Зося взяла мою фуражку и растрепала мне волосы. Я посмотрел ей прямо в глаза.

— Зося, — что-то замерло в груди, — Зося! — Я перевел дыхание. — Я хочу вам сказать.

— Цо?

Я смутился. Я хотел сказать Зосе то, что никогда и никому еще не говорил, а первый раз должно быть это очень трудно.

За городом захлопали зенитки. Послышалось нудное порывистое гудение одиночных самолетов.

— Зося, я хочу сказать вам…

Где-то ухнуло, дрогнула от ударов земля.

— Зося…

Что нам ворчанье зениток, что свист бомб, завывание пикировщиков. Передо мной — два глубоких озерка, а в них дрожат лунные блики… Это глаза Зоси. Ничего и никого вокруг нет. Существует только она, только она одна — больше ничего и не надо.

Проснулся я часов в десять. В окно врывался начальственный бас. Умывшись, я спустился вниз и вышел во двор. У кирпичной стены выстроились солдаты, перед ними расхаживал старшина, распекая нерадивых за разные проступки. Увидев меня, он оглушительно скомандовал:

— Смиррр-на!

— Вольно! Где капитан?

— Уехал на станцию, — коротко доложил старшина, — ее ночью бомбанули.

Я пошел завтракать. Вскоре к моему столу подошел запыленный с шоферскими очками на фуражке Степанов.

— Сиди, сиди, — добродушно заговорил он, — питайся.

— Вы были на станции?

— Был. Бомбили ее ночью. Паровоз подбит. Есть повреждения на линии.

Капитан рассеянно отхлебнул чаю, откусил кусок галеты.

— Странное дело, понимаешь, — задумчиво проговорил он. — Если на станции нет эшелонов, то бомбежки в эту ночь не бывает. Стоит только появиться поезду — жди гостей.

— Н-да. Противник поразительно догадлив.

— Догадливость подозрительная.

— Пожалуй, так. Я тоже думаю — следят подлецы.

— А если рация?

Капитан посмотрел на меня в упор.

— Верно земляк. Она. Ну погодите братцы-кролики. Мы вас запеленгуем.

— Дежурный! — крикнул капитан, — старшину ко мне. Живо!

Прибежал запыхавшийся старшина.

— Гусаров, слетай на мотоцикле к соседям. Записку передашь подполковнику Горбатову.

В двенадцати километрах от города стояла танковая бригада. К вечеру старшина приехал в сопровождении машины.