XX

ДОМОЙ!

— Правильно говорят, что человек предполагает, а бог располагает, — досадовал доктор. — Дело осложнилось. У Чена возникли непредвиденные трудности, придется, молодые люди, вам еще у меня погостить.

— Что случилось? — Данченко насторожился.

Пограничники и Таня перестали есть, Лещинский старательно намазывал медом ломтик поджаренного хлеба. Доктор сердито потеребил бородку — машина владельца механической мастерской, где работает приятель Чена, разбилась. Никто не пострадал, но грузовик нуждается в ремонте. Чен уверяет, что это займет два-три дня.

— О каких повреждениях идет речь, Григорий Самойлович? — спросил Петухов. Доктор развел руками:

— Я знаю?! Какой-то глушитель оторвался, что-то сломалось. Автомобиль для меня терра инкогнита.

— Глушитель — ерунда. Приварят.

— А без него никак нельзя? — с надеждой спросил доктор.

Петухов рассмеялся.

— Можно. Тележка побежит с пулеметным треском, вся харбинская полиция сбесится.

— Нет, нет, это не годится, — огорчился доктор. — Остается терпеливо ждать.

— Повременим, — согласился Лещинский.

Петухов смерил его недобрым взглядом.

— Некоторые готовы ждать хоть до весны. Им спешить некуда.

— Вам у нас не нравится? — обиделась Таня.

— Мне нравится, а некоторым — особенно, — не унимался Петухов.

Говорухин под столом наступил ему на ногу, Костя расхохотался. Лещинский покраснел.

Вечер коротали по-разному: Григорий Самойлович отправился к Чену, Говорухин рылся в книжном шкафу. Выбрав толстую книгу, угнездился в глубоком кожаном кресле и отключился — на Костины подначки не реагировал. Таня на кухне готовила ужин. Лещинский, понурившись, курил, Данченко листал газеты, лежащие на столике в гостиной.

Петухов разгуливал по квартире, рассматривал висевшие на стенах гравюры в ореховых рамках, томился и, поскольку проводник по-прежнему его не замечал, переключился на Данченко.

— Осваиваешь китайский язык, Петя? Получается?

— Газеты русские. «Беленькие».

— Эмигрантская пресса?! Хо-хо. Черт-те что, наверно, пишут?

— Есть и дельное — сводки с фронтов.

— Правда?! Чего же ты молчишь?! — Петухов схватил газету. — Дерутся наши, дерутся! Держится Сталинград, слышишь, Пишка?

Пухлый том в коленкоровом переплете шлепнулся на пушистый ковер, Говорухин вскочил.

— Пускают фашисту юшку? Эх, туда бы сейчас!

— У нас свой фронт — граница, — сказал Данченко. — Вернемся и будем его держать, как прежде.

— Вернемся, старшина! — воскликнул Петухов. — Обязательно. Будет и на нашей улице праздник.

Насвистывая, Петухов пошел на кухню, Таня возилась с картошкой, вид у нее был несчастный.

— Почему носик повешен? Обидели? Скажи — кто? Виновному выну душу с потрохами.

— Грубиян вы, Косточка, фи! Никто меня не обижал, картошка замучила. Прислугу пришлось до понедельника отпустить, дедушка не хочет, чтобы она вас видела. А эта несносная картошка…

— Кто же так чистит? Дай-ка ножик.

— Вот еще! Не мужское это дело.

— Солдат обязан уметь все. По части картошки я профессор. На заставе за два часа целый котел начищал. А когда сидел на губе…

— Где, где?

— На гауптвахте. Очаровательное местечко.

Нож так и мелькал в руках пограничника, кожура летела в корзину, картофелины шлепались в кастрюлю, удивленная Таня захлопала в ладоши: ой как здорово! Польщенный Петухов болтал не умолкая.

— Я все умею: сварить, поджарить, испечь, если потребуется. Мастер на все руки. Мастер Пепка, делаю крепко.^[220] Прикажете — исполню, я мальчик расторопный, все могу. Только в одном профан.

— В чем же? Признайтесь, Косточка.

— Целоваться не научился. А жаль!

Таня вспыхнула:

— Как вам не стыдно!

— Везет же некоторым. Был бы мужик настоящий, а то…

Сдерживая злые слезы, девушка вытерла мокрую клеенку и ушла, хлопнув дверью. Петухов вздохнул, покачался на носках, вымыл начищенную картошку, наполнил кастрюлю водой, зажег газ и поставил кастрюлю на огонь: ужинать-то надо. Заменить выбывшего из строя товарища, скомандовал сам себе Петухов. Некрасиво получилось, обидел хорошую девушку.

— Некрасиво, — повторил вслух Петухов. — А картошечка получится отличная. Пальчики оближете, товарищи.

Дни тянулись в томительном ожидании, на третий вечер доктор, вернувшись из города, пригласил всех в кабинет.

— Хорошие новости, друзья. Машину наконец починили. Сегодня после полуночи за вами приедет Чен. Готовьтесь.

— Спасибо, Григорий Самойлович, — обрадовался Данченко. — Хочу спросить, только не гневайтесь, пожалуйста, вы Чена давно знаете?

— Эту тему мы уже обсуждали, милейший, зачем возвращаться к ней снова?

— Так я ж твердолобый, — улыбнулся Данченко. — Настырный и упрямый хохол. Доверять ему можно?

— Чен — человек порядочный…

— А какова его политическая окраска? — Петухов победно глянул на старшину: каков вопросик подкинул? Доктор взъерошил бороду, малиновую плешь промокнул платком.

— О своих убеждениях он никогда не говорил, признаться, я ими не интересовался. Врачи, как известно, вне политики, быть может, поэтому я жив до сих пор. Что вам сказать? Как и подавляющее большинство китайских тружеников, господин Чен Ю-Лан горячей любви к надменным сынам Ямато не испытывает, но в отношении оккупационных властей абсолютно лоялен. Его не трогают — коммерсанты тоже далеки от политики.

— А не может ли он…

— Не может! — оборвал Петухова доктор. — Исключено.

— Не сердитесь, Григорий Самойлович, мы ему жизни вверяем.

— Я, молодой человек, тоже рискую жизнью. И не только своей. Японцы не щадят никого. Заподозренные в сочувствии к коммунистам обречены. Не угодно ли взглянуть? — Доктор выдвинул ящик письменного стола, достал конверт и, оглянувшись на дверь, выложил на зеленое сукно пачку фотографий.

На сером, размытом снимке коленопреклоненные изможденные узники с огромными колодками на шее. Рядом хохочущие солдаты. На другом молодой офицер, обнажив короткий меч, держит за косу отрубленную голову казненного.

— Сволочи! — Петухов сжал кулаки.

— Так усмиряют непокорных. С оккупантами шутки плохи. — Доктор спрятал конверт в стол. — В стране царит атмосфера страха, противники режима исчезают бесследно, причем не только китайцы — маньчжуры, англичане, американцы, русские. Говорят, неподалеку от Харбина существует сверхсекретная лаборатория японских вооруженных сил. Там якобы разрабатывается новое оружие. Территория эта объявлена запретной зоной, усиленно охраняется. За колючую проволоку просачиваются страшные слухи.

— Нельзя ли уточнить координаты осиного гнезда? — попросил Данченко.

Доктор всплеснул руками:

— Ой, что вы! Откуда мне это знать?

— Это очень важно! Очень!

Доктор ожесточенно поскреб лысину, наморщил лоб.

— Кто-то рассказывал, что зона вплотную примыкает к большому живописному озеру. Кажется, его называют Лебединым. Нет, нет, вспомнился известный балет. Кстати, идет он в Большом театре? Ах да, вы же служите на Дальнем Востоке…

— Идет. Сам видел, когда в госпитале лежал, — нетерпеливо проговорил Петухов, не замечая уважительных взглядов товарищей и удивления Лещинского. — Название озера, доктор! Название!

— Сейчас, сейчас… Минуточку. Утиное. Гусиное. Гусье. Нет. Чехов, где ты? Птичье…

— Воронье, — подсказал Данченко. — Воробьиное? Какие еще птицы тут водятся?

— Фазанье? — пришел на помощь Петухов. — В Приморье их полно, может, и тут имеются?

— Фламинговое, Григорий Самойлович. На редкость красивые птицы, — включился Лещинский.

Петухов обозлился:

— Откуда здесь возьмутся фламинго, эрудит липовый? Это тебе не Каспий. Распустил хвост, как павлин, — все-то он знает…

— Павлинье! Павлинье, господа. Клянусь здоровьем! — закричал доктор. — Великое спасибо вам, молодежь. Напомнили.