Горчаков вернулся в заимку, сел на лавку, шаря по карманам в поисках курева, забыл, что последнюю сигарету искурил неделю назад. Мохов протянул окурок, Горчаков вспыхнул (хотелось ударить по руке, а заодно заехать в физиономию обнаглевшего атамана), но окурок взял; Ефрем чиркнул кресалом. Горчаков с наслаждением втягивал горький дым, вытирая выжатые табаком слезы.

— Свиреп!

— Самосад, набольший. Самый горлодер.

Чувствовалось, что Ефрем смущен. Только что собирался придушить, а теперь тих и благостен, Достоевский, где ты?

— Подыми, подыми, набольший. В грудях полегчает и с сердца оттянет. Смекаешь, тебе одному тяжко? Нет, набольший, глянь, как народ мается, как натерпелся. Скольких мы недосчитались! А у каждого, поди, баба имеется, ребенчишки. Я, к примеру, двоих братовьев стратил, в чужой земле кинул, схоронить по православному обряду не сподобился — это как? А ведь родная кровушка! — Великан сморщился, раскачиваясь, заголосил взахлеб, завыл, трахнул кудлатой башкой в бревенчатую стенку, посыпалась труха, из-за камелька выскочила мышь, ошалело заметалась по избе.

Мохов обхватил его сзади.

— Ефрем, Ефрем! Опомнись!

Зыков обмяк, по заросшим щекам покатились мутные слезы, гигант по-детски всхлипывал; Горчакову стало не по себе, слишком необычен суровый таежник — жалкий, в слезах…

Разбуженные горестными воплями Зыкова, проснулись нарушители, Маеда Сигеру сидел на полу, потягивался, разминался, потом ловко встал на голову возле стены, постоял, вскочил на ноги:

— Йога, господин Горчаков. Очинно хорсё. Вы занимаетесь гимнастикой по системе йогов? Нет? Очинно не хорсё.

Волосатов покрутил пальцем у виска. Окупцов остолбенело таращил глаза.

— Надо быть, им моча в голову ударила. Оттого и перевертаются.

Маеда Сигеру погрозил ему пальцем, захихикал, захохотали и Волосатов с Лахно. Даже Мохов слабо улыбнулся, но застонала Ганна, и Мохов нагнулся над ней:

— Аннушка, Анка…

Горчаков приказал Окупцову идти на пост, Окупцов недовольно повел плечом: почему он, а не другой? Горчаков ткнул бандита в лоб дулом пистолета, Окупцов громко завизжал:

— Николаич! Что это? Чего ж ты молчишь?

— Ступай, куда приказывают.

Матерно выругавшись, Окупцов ушел. Скоро в заимке все спали, Мохов сидел в изголовье Ганны, сомкнув челюсти; женщина монотонно стонала:

— Умм, умм, умм-м…

Горчаков проснулся свежий, отдохнувший, вышел из заимки, умылся снегом. По поляне ходил взад-вперед часовой. Он был отлично виден из леса, Горчаков помахал рукой; Окупцов подошел.

— Смена, что ль?

— Ты кто? — миролюбиво начал Горчаков, в такое прекрасное утро орать не хотелось; Окупцов облизал толстые губы, наморщил лоб.

— Ну, как это… охранник.

— «Охранник»! — передразнил Горчаков. — Мишень ты, дурень, преотличная. Тебя за триста шагов снимут. Уразумел, ослиная башка?

— Чего, чего?.. За нас начальство думает, — обиженно оправдывался Окупцов. — Ежели не ндравится, не посылайте. Сами определили в караул, поспать не дали, а теперь надсмешки строите — такой да сякой…

— Ладно. Иди грейся. Скоро выступать. — Горчаков быстро проделал серию физических упражнений, растер снегом разгоряченное лицо и рывком открыл дверь.

Спертый воздух шибанул в нос. Волосатов финкой щепал лучину, закладывал в топку, Лещинский стоял, прислонившись спиной к еще холодному щиту^[173]. На Горчакова не обратили внимания, зато Окупцова встретили сочувственными возгласами:

— Заколел? Сейчас погреешься.

— Ложись на лавку, отдыхай.

Дружок Окупцова, Волосатов, запихивал лучину в черное зевло печи, весело осведомился:

— Кого видел, любезный? Марью-царевну али серого волка?

— Будя тебе…

— А пограничников, часом, не приметил? Может, они поблизу шастают, так ты, милок, не скрывай, соопчи, нам даже любопытно, где они обретаются.

Кат чиркнул кресалом, вспыхнувший огонек охватил пук лучинок, закучерявился, затрепетал. Волосатов сунул растопку в печь, сизый дым пополз из щелей и трещин, загудело, забилось в топке лохматое пламя.

Горчаков завороженно смотрел на огонь, и вдруг его словно кольнули штыком:

— Дым! Дым! Выдать нас хочешь, сволочь!

Горчаков метнулся к печи, отпихнул Волосатова, обжигаясь, выхватывал из топки горящие поленья, разбрасывал по избе, захлебываясь отборной руганью; нарушители угрюмо следили за командиром, а он метался по тесной заимке, опрокидывая скамейки, спотыкаясь о чьи-то ноги.

Когда приступ ярости утих, Мохов кивнул на ката:

— На него не шумите, Сергей Александрович, моя вина. Аннушке совсем плохо, хотел чайком побаловать. Ефрем травы нужной добыл, заварим. Может, в последний раз.

Мохов выглядел подавленным, поражал умоляющий тон; Зыков, Окупцов и Волосатов испуганно глядели на атамана.

Горчаков смягчился:

— Простите, господа, нервы. Не примите в обиду, но неужели вы сами не понимаете, что дым из трубы будет замечен, наши координаты засекут, и тогда пиши пропало: пограничники заберут нас как перепелок из силка. Ребенку ясно, что так поступать нельзя, а вы, многоопытные прикордонники, допускаете подобное…

— От судьбы не уйдешь, — заметил Волосатов.

Горчаков рассердился:

— Поразительное равнодушие! А вы подумали, полупочтенный, что с вами будет, коли нас сцапают? Большевики вам припомнят все ваши художества, память у них отличная, ничего не забудут и ничего не простят. Так что на снисхождение не рассчитывайте. А учитывая, что Россия ведет тяжелую войну, памятуя постоянную напряженность на дальневосточной границе и принимая во внимание ваши прошлые, с позволения сказать, «заслуги», награда вам будет одна — петля. Кстати, теперь в России коллаборационистов^[174], то есть предателей, вешают, газеты об этом предостаточно писали. И учтите, коммунисты веревки не намыливают.

Волосатов был так напуган и растерян, что Горчаков расхохотался. А палача била крупная дрожь. Бледный до синевы, он облизывал яркие, словно окрашенные свежей кровью, губы. Отвратительный красноглазый упырь с холеными руками пианиста! Опомнившись, стуча, как в ознобе, зубами, Волосатов выдавил через силу:

— Ничего. Рядом повиснем. Вдвоем качаться на релях^[175] веселее.

Горчаков не ответил, прошелся по заимке, пнул дымящееся полено и приказал выступать. Остановившись у двери, он наблюдал за спутниками, Маеда Сигеру и Лахно встали рядом с Горчаковым; остальные покидать заимку не спешили. Подошел Господин Хо, сопровождаемый Безносым, Лахно заметил, что хунхуз испытующе поглядывает на японца. Что бы это значило?

— Я жду, господа. Арсений Николаевич, поторопитесь, время.

Мохов не поднял головы.

— Выступайте. Мои люди пойдут, а я останусь ненадолго.

— То есть?! Как прикажете вас понимать, Арсений Николаевич?

— Аннушка совсем плоха. Перехода не выдержит, а она для меня — все…

— Вы отдаете отчет своим словам, господин Мохов?!

— Безусловно. Знаю, что мне грозит. Невыполнение приказа в боевой обстановке. Японцы расстреляют, и Советы к стенке прислонят. Но Анка… Совесть, Сергей Александрович, пострашнее трибунала. Не указует мне совесть тащить Анку по тайге, обрекать на погибель.

— Что вы предлагаете? — холодно спросил Горчаков.

Мохов потер лоб.

— Вы выступайте, а мы… переднюем здесь. Погодим маленько, авось оклемается Анка.

— Хотел бы надеяться. Но вас схватят!

— Будь что будет, — тихо сказал Мохов. — Обрекать Анку на верную гибель не могу.

Горчаков потянулся к пистолету, Мохов проворно сунул руку в карман, глаза сузились. Вмешался Маеда Сигеру:

— Предрагаю компромиссное решение, господин Горчаков. Дайте атаману два часа, и все будет хорсё.

— Зачем? Это не решит проблемы.

— Как знать. Возможно, борьной станет регче. Подождем…

Горчаков скрепя сердце согласился. Маеда Сигеру склонился над лежащей на скамье Ганной, Горчаков видел, как напряглась широкая спина Мохова, побагровел затылок. Японец, жалостливо цокая языком, покопался в полевой сумке, достал какие-то таблетки.