— Нельзя. Ему так легче, — сказала Ганна.

Она сменила раненому повязку, Лахно сунул окровавленный бинт в дупло, запихнул поглубже.

— Не найдут.

— Они и так знают, — проговорил Волосатов. — Пограничники хитрющи, сквозь землю видят.

— Будет врать-то. Лучше помоги кровь остановить: бежит и бежит, — попросила Ганна.

— Не боись, Анка, — с трудом выдавил раненый. — Ее у меня много…

Ефрем подошел, вгляделся. Венкино лицо бледнело в густеющем волглом сумраке размытым пятном, расплывалось. Уходил рыжий Венка, озорной, беззаботный насмешник, уходил, и ничем его не остановить, не удержать. Даже великану Ефрему такое не под силу.

— Однако, пора, — глухо сказал Ефрем.

— А он?! — кивнул на раненого Горчаков.

Ефрем повторил негромко:

— Ехать надобно. Припозднимся.

Венка опустил голову, со щетинистой щеки скатилась слеза, повисла на кончике поникшего уса.

Мягко зачавкали по болоту копыта, зацокали на каменистой тропе. Нарушители спешили. Позади было тихо, но кто поручится, что их не обходят? Посоветовавшись с Маеда Сигеру, Горчаков приказал повернуть на северо-восток; когда погоня отстанет, отряд пойдет в заданном направлении. Горчаков нервничал, Сигеру его успокаивал: поблуждаем по тайге, пойдем куда следует. Горчаков скрипел зубами — японец, конечно, все свалит на него. В рапорте полковнику Кудзуки припомнит все его ошибки, Горчаков не верил своим хозяевам: коварны, вероломны.

Но вот Сигеру произнес загадочную фразу. Глядя в сторону, доверительно коснувшись плеча Горчакова, вкрадчиво проговорил:

— Есри не сумеем выйти в заданную точку — не огорчайтесь, мы уже достаточно сдерари…

Горчаков оторопел. Сигеру подъехал к Лещинскому и как ни в чем не бывало затеял с ним разговор о современной японской поэзии. Переводчик обрадовался неожиданному собеседнику, Горчаков задумчиво ехал по узкой каменистой осыпи: что же сие означает?

Его окликнул Лахно:

— Ваше благородие! Парень отходит.

Лежавшего на земле Венку обступили нарушители. Горчаков сел на пень. Раненый дышал тяжело, со всхлипом, Ефрем снял шапку, подложил брату под голову, Ганна вытирала платком кипенно-белое лицо, окровавленные, страдальчески изогнутые губы.

— Как дела, герой? — нарочито бодро спросил Горчаков.

Венка устало прикрыл глаза:

— Не так чтобы очень и не очень чтобы так…

— Мужайся, друг.

— Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь. — Венка закашлялся, розовый пузырь вздулся у рта и лопнул, засеяв желтеющую щеку кровяными брызгами.

Мохов достал из кармана серебряные часы-луковицу, сдвинул на лоб кубанку:

— Нда…

Маеда Сигеру кивал, как фарфоровый китайский божок:

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

Отозвав Горчакова, он сказал по-английски:

— Скверно. Теряем самое дорогое — время.

— Сейчас выступаем.

— А бедный юноша?

— Повезем дальше. Не бросать же его.

— Двигаться с прежней скоростью мы не сможем…

— У раненого кровотечение. Тряска его убьет.

— Весьма прискорбно. Но лучше погибнуть одному, нежели всем. Промедление нас погубит, приказ командования останется невыполненным.

— Ваши предложения? — накалялся Горчаков. — Конкретно.

— Я ничего не предлагаю, — отчеканил японец. — Я требую решить проблему немедленно. Вы командир…

— Как же ее решить, черт побери?! Я не бог всемогущий. Человек умирает.

— Прискорбно. Но бороться со смертью он может долго, несколько суток.

— От нас с вами, капитан, это не зависит.

— Недооцениваете свои возможности, мистер Горчаков. Вы, сэр, облечены в отряде высшей властью. Вам дано право распоряжаться судьбами подчиненных. Их жизнью и смертью…

У Горчакова перехватило дыхание.

— Не хотите ли вы сказать, капитан, что я… чтобы я…

— Совершенно верно. Именно это я и имел в виду…

— Иными словами, вы предлагаете мне прикончить беспомощного человека? Достойное поручение русскому офицеру! Возможно, в японской императорской армии подобный поступок естествен, но я русский, и я не убийца.

Горчаков приказал продолжать движение. Маеда Сигеру укоризненно покачал головой:

— Не хорсё. Очинно не хорее.

На привале Венку осторожно сняли с коня и уложили на телогрейку, Савелий, оставшийся в одной рубахе, горестно матюгался, Ефрем угрюмо молчал. Ганна нагнулась над раненым:

— Ну как, бедолага?

— Лежать невмочь, посадите, — чуть слышно попросил Венка.

Ефрем легко поднял брата, прислонил к обгоревшему пню.

— Так лучше?

— Навроде… Воздуху… Дыхать нечем.

Ганна размотала подмокшую повязку, кровь на груди спеклась сплошной коркой. Желая обмыть края раны, женщина сдвинула домотканую, пропотевшую рубаху — открылись черные, бархатистые пятна, Ганна недоуменно потрогала одно: влажное. Мохов выругался:

— Чего застыла? Бинтуй!

— Но… Это же…

— Заматывай, тебе говорят! Ну!

Ганна торопливо накладывала повязку, испуганно поглядывая на насупленного Мохова, угрюмого Ефрема. Савка, монотонно бормотавший нецензурщину, вдруг ойкнул:

— Братень! У тебя ж гангрена!

Ефрем коротким ударом сшиб его с ног. Савка, проворно вскочив, заголосил:

— Братень! С тобой смерть сдружилась, бра-ат-ка!

— Зна-ю, — прошелестел Венка. — Чего уж…

— Э, раздолбай! — Ефрем махнул кулаком.

Савелий отлетел, крепко ударился о корявый ствол ели, выхаркнул с кровью осколки зубов:

— За что?!

— Замкнись, падаль!

Нужно что-то предпринять, думал Горчаков, но что? Злобно матерился, утирая рукавом разбитый рот, Савелий, тихо стонал Венка, тревожно перешептывались хунхузы. Маеда Сигеру протянул Горчакову маленькую коробку, высыпал на ладонь черные таблетки.

— Это сирьное средство. Оно обрегчит страдания несчастного; тибетские рамы умеют снимать борь.

— Предложите лекарство сами, капитан.

— Вы командир, вам удобнее.

Горчаков передал таблетки Ганне.

Женщина опустилась на колени, накрыла ладонью пылающий лоб раненого.

— Выпей, миленький. Полегшает.

— Как бы не так! — шепнул Мохов Ефрему. — Гангрена намертво когтит, сволочь.

— Спытаем, — просипел Ефрем. — Выхода нету.

Вскоре Венке и впрямь стало лучше.

— Пожевать чего не найдется? На порожний желудок помирать скучно.

— Видите, — сказал Горчакову Сигеру. — Уже хорсё. Очинно хорсё.

Горчаков отвернулся — он неплохо изучил своих хозяев. Вечером Господин Хо, расположившийся на ночлег поблизости, убедившись, что его не подслушивают, шепнул:

— Напрасно господин доверился своему высокопоставленному другу — раненый не доживет до рассвета.

— Вы полагаете?

— Уверен. Этот яд сперва возбуждает, глушит боль, затем наступает резкое ухудшение, и душа отлетает в обитель вечного блаженства. Тибетские ламы — великие кудесники, им ведомы тысячи способов изготовления яда. Тысячи! А результат один.

— Позвольте, позвольте! Значит, я собственноручно умертвил человека?

— Боюсь, что так.

— Убийство! Моими руками. Боже, какая подлость!

— Все мы здесь действуем на пользу другим… Не терзайтесь, господин. Везти беспомощного невозможно, вы это понимаете.

Звякнуло о камень железо, в зыбком тумане маячили неясные тени. Горчаков с хрустом потянулся, встал; Ефрем Зыков споро орудовал лопаткой, Савелий курил самокрутку. Завидев Горчакова, затоптал окурок.

— Брательника прибираем, вишь… Домовину бы, да нешто ее сколотишь?

— Конечно. Гвоздей ведь нет.

— На шута гвоздье? На шипе можно приладить, да время не указывает. Полежи, братень, и так до Страшного суда. Лапок еловых настелю, чтоб помягче…

Венка лежал навзничь, лицо умиротворенное. Зыковы поклонились брату до земли, Ганна всхлипнула, Мохов оттер ее плечом.

— Ну, бывай, Веньямин. Земля тебе пухом лебяжьим.

Могилу завалили камнями, Ефрем приволок обломок скалы, поднатужась, взгромоздил на холмик.

— Теперь не достанет.

— Кто?! — не понял Лещинский.

— Зверь. Кто же еще?!