— Станислав Леонидович! — позвал Говорухин. — Напарник мой совсем уморился, можете подменить?

— Разумеется! С удовольствием. — Лещинский сказал китайцу несколько слов, боец отвечал односложно. — Представьте, Пимен, он отказывается, утверждает, что не устал.

— Ом-манывает. Его самого впору нести. Воздействуйте, Станислав Леонидович, жалко человека.

Лещинский снова заговорил с китайцем и опять получил отрицательный ответ.

— Он выполняет приказ. Командир пришлет ему подмену своевременно.

— Вот черт упрямый! Слышь, друг, — обратился Говорухин к напарнику. — Ты достаточно помог, спасибо, теперь он, — пограничник указал на Лещинского, — тебя заменит. А ты отдохни. Ты хлипкий, эдак и окочуриться недолго.

— Зря стараетесь, Пимен. Не согласится он. Приказ!

— Приказ есть приказ, понятно. Только жалко парня. Не в службу, а в дружбу, Станислав Леонидович, попросите Васька, пусть своего солдата подменит. Нельзя же так!

— Вы о чем? — снова очнулся Данченко. — Чего не поделили? Да вы никак меня вести надумали! А ну, гэть!

Данченко высвободился и пошел вперед, низко опустив голову, покачиваясь. Сделав десяток шагов, упал. Его подняли, повели.

Брезжил рассвет.

— Он весь горит, — сказал Петухов.

Говорухин и Лещинский стояли понурившись. Петухов нагнулся, разглядывая осунувшегося Данченко: глаза зажмурены, густые, клочковатые брови насуплены — чем-то крепко недоволен старшина.

— Сюда бы мою аптечку! — сокрушался Говорухин. — Сколько там всякого добра!

Днем Данченко неотрывно смотрел в небо, отыскивая медный диск солнца, но не нашел: над степью плыли свинцовые тучи.

— Сонечко, дэ ты? — спросил у неба Данченко, уставившись в бездонную хмарь.

Проснулся Лещинский.

— Вам плохо, Петр?

— Терпимо. Как хлопцы?

— Пимен отдыхает, Костя дежурит.

— Добре.

Данченко чувствовал себя лучше, боль, терзавшая его много дней, притупилась, тело стало легким и как будто послушным.

— Скорей бы вечерело, пойдем дальше.

— Через полчаса начнет смеркаться. Сейчас темнеет рано — зима. Кстати, могу вас обрадовать, идти пешком вам больше не придется, китайцы смастерили волокушу.

— Що?! Для мэнэ?

— Вам будет удобнее, а… — Лещинский хотел сказать «а нам легче», но осекся.

Данченко понял. Больше он ни о чем не спрашивал, лежал молча. Вереницей тянулись неясные видения — свеже-побеленная мазанка, крытая потемневшей от дождя и снега соломой, миловидная, молодая женщина в расшитой кофточке и монистах на полной шее, с коромыслом; в ведрах плавают фанерки, чтобы вода не выплескивалась; роящиеся возле летка^[244], копошащиеся на прилетной доске улья мохнатые пчелы; янтарные подсолнухи, впаянный в синее небо коршун, залитая солнцем степь. Уши ловили тихий шелест колосьев, потревоженных легким ветерком, бульканье голубей, надсадно-хрипловатый крик старого кочета^[245], довольное мемеканье козленка, отыскавшего наконец мягкими детскими губенками тугой, набухший сосок матки. Явственно ощущались и запахи: вкусно пахли теплое парное молоко, липовый мед в расписной глиняной макитре, пышный, румяный каравай с подгоревшей, хрустящей корочкой. Его только что вынула из печи мама — чистенькая старушка. Из больших темно-карих глаз ее сочилась печаль. Это конец, отчетливо осознал Данченко; думалось о смерти спокойно. Он давно ощущал приближение рокового часа, но не боялся, страшила беспомощность. Никогда и никому Петр Данченко не был в тягость, никогда ни от кого не зависел, зависимость — наихудшее испытание, что угодно, только не это!

Страдая физически, с каждым днем теряя силы, Данченко не сдавался, любовь к жизни — активной и действенной — помогала ему продолжать борьбу, драться с губительным недугом, возвращаться из небытия. Теперь стало ясно — выжить не суждено. Да, это конец! Времени мало, очень мало. Данченко спросил Лещинского, далеко ли граница. Переводчик привел Васька и одного из его подчиненных — щуплого, лопоухого солдатика.

— Осталось километров шестьдесят, Петр. Эти юноши уверяют, что расстояние преодолеем за один переход. Я не разделяю их оптимизм, учитывая… э… некоторые трудности. Дня через три-четыре будем на месте.

Тихо поскрипывали полозья волокуши, медленно проплывали в небе яркие, холодные звезды, над горизонтом висел серебристый серпик луны. Утром Говорухин поднял тревогу — на дальней сопке, четко вырисовываясь в лучах восходящего солнца, виднелся всадник. К нему подъехал второй, вспыхнули в золотых лучах стекла полевого бинокля.

Китайские бойцы схватились за карабины, Васек указал на приближающихся конников: японцы! Петухов всмотрелся — косые лучи били в глаза.

— Занимай оборону!

Китайцы рассыпались в короткую цепь, Лещинский и Говорухин залегли, Петухов неотрывно следил за противником, конники рысили по пологому склону сопки. Местность открытая, окопаться невозможно, порубят. Надо уходить, но до редкой, скалистой гряды далеко.

— Пимен и Стас, тащите волокушу в сопки. Мы вас прикроем, здесь не удержаться.

Кавалеристы приближались, навстречу полыхнул залп, китайские бойцы открыли огонь. Японцы растекались лавой, охватывая обороняющихся полукольцом, расстояние быстро сокращалось, и тогда ожил, забился в умелых руках Петухова ручной пулемет, рассеивая веер смертоносных пуль. Упала лошадь, взвилась на дыбы и рухнула вторая, мячиком покатился по земле японец. Петухов стрелял экономно, короткими очередями по три–пять патронов. Отпустив гашетку, оглянулся: Говорухин бил по мчащейся коннице с колена, Лещинский стрелял стоя.

— Отходите! — покрывая грохот стрельбы, заорал Петухов, добавляя для ясности еще кое-что.

Прижав к плечу тяжелый приклад «дегтяря», он выпустил сразу полдиска. Атака захлебнулась, конники повернули назад, отскакав подальше, спешились, отдали лошадей коноводам и залегли, открыв сильный, но беспорядочный огонь; вороньем чернели на снегу убитые. Китайские бойцы отвечали скупо, Петухов, сунув в рот замерзшие пальцы, выжидал. Бой затягивался, хорошего это не предвещало, — патронов мало, до вечера не продержаться, а противник, судя по всему, ожидает подкрепления. Нужно уходить.

Призывно махнув рукой Ваську, Петухов побежал назад, вокруг засвистели пули. Упав на землю, пограничник быстро установил пулемет, раздвинул и укрепил сошки и ахнул: китайцы остались на старой позиции.

— Васек! Васек! Давай сюда! Сюда-а! — надсаживая глотку, орал Петухов, китайские бойцы продолжали отстреливаться, японцы открыли пулеметный огонь, очевидно, на вьюках были пулеметы.

— Васек! Васе-ок! Отходи!

Угораздило же отослать Лещинского, Пимен справился бы один. Как теперь объяснить китайцам необходимость отхода? Петухов оглянулся: две фигурки тянули волокушу; до сопок еще далеко. Вскочив, Петухов кинулся к снеговому гребню, за которым укрылись китайские бойцы. Плюхнувшись рядом с Васьком, установил пулемет. Раздался хлесткий удар, скользнув по вороненому стволу ручника, пуля пробила раструб пламегасителя, другая расщепила приклад.

— Ах, суки!

Прицелившись, пограничник дал длинную очередь, кучка японцев разбежалась, один остался лежать. Петухов развернул пулемет влево, справа размеренно стучали выстрелы — стрелял Васек. Хладнокровный парнишка!

— За мной, Васек! Отходим! — Петухов схватил китайца за плечо, знаками показывая, что нужно делать.

Васек понял, передал товарищам. Китайцы поочередно отбегали, ложились, стреляли, Петухов и Васек прикрывали товарищей, японцы преследовали их по пятам, наседали.

— Давай, давай, Васек! — горланил Петухов. — Бей самураев!

— Давай, давай! — Смешно калеча незнакомые слова, не понимая их значения, кричал в ответ китаец.

Пограничнику становилось легче: друг рядом. Так продолжалось довольно долго.

— Давай, Васек, давай!

Никто не отозвался. Петухов оглянулся: Васек неловко сидел на снегу, судорожно сжимая карабин. Лицо залито кровью — пуля разворотила скулу, в разверстой ране щепками желтели острые обломки костей.