Васек слушал Лещинского с убитым видом, пошептавшись с хозяйкой, принес из сеней циновки. Костя насторожился.

— Опять будешь мне свою подсовывать? Не выйдет, Василий.

Они заснули, прижавшись друг к другу.

— Ну вот и все, разлюбезный ты мой Кинстинтин, — нараспев протянул Говорухин. — Кончились золотые денечки. Сегодня выходим из Свободного района к черту в зубы. Горюшка мы не знали, топали потихонечку, теперь опять держи ушки востро — вступаем на каленую сковороду.

— Откуда ты знаешь? — Петухов, сменившись с поста, лежал у тлеющего очага, собираясь вздремнуть.

— Станислав Леонидович сообщил, а ему — Васек.

— Старшина знает?

— В курсе.

— Почему мне ничего не сказал?

— Не схотел перед сном настроение портить.

И снова, как прежде, шли, соблюдая меры предосторожности, редкие селения обходили стороной, выросший на пути городок околесили, потратив целую ночь. Дневали где придется — в оврагах, над берегом замерзшего ручья; спали на земле — равнина почти безлесная, набрать валежник удавалось редко. Прижимались друг к другу, коченели: оттепель сменилась морозом.

Но злее холодов лютовали заполнившие округ оккупанты. Деревни были забиты войсками; на околицах — доты и дзоты, на дорогах несмолкаемый гул — тяжелые грузовики, бронемашины, танки сплошным потоком текут на север.

Сквозь плотную толщу расквартированных в приграничье японских войск удалось просочиться чудом: боясь партизан, японцы ночами отсиживались в хорошо укрепленных опорных пунктах, не рискуя высунуть нос в безлюдную степь. Однажды вражеские посты открыли огонь, путники затерялись в ночи, да разве от пули скроешься?!

Задыхаясь, они бежали по снежной целине, их не преследовали, стрельба позади стихала, выстрелы звучали реже, потом и вовсе прекратились. На дневку расположились в лесу — чахлом, редком, просматривающемся насквозь; обросшие курчавым инеем деревья призрачно белели на краю затянутого сизым морозным туманом кукурузного поля. Проводив Говорухина на пост, Данченко устремил задымленный взгляд на Петухова.

— Пойдем со мной.

Костя дремал на охапке сухих стеблей, вставать не хотелось: только начал согреваться. Последние дни пограничник чувствовал себя плохо, противный озноб тряс днем и ночью, что еще выдумал командир?

— Поднимайся, успеешь выспаться.

— Может, попозже, Петя?

— Сказано, зараз!

Данченко явно раздражен; кляня в душе неугомонного старшину, Петухов разворошил свое уютное ложе и вдруг заметил, что Данченко ему подмигивает: что такое?! Когда отошли подальше и спустились в овраг, Данченко расстегнул телогрейку, покряхтев, снял свитер и рубашку.

— Глянь, что там у меня?

На плече темнело пятнышко запекшейся крови.

— Кажись, пуля!

— Ясно.

Борцовское тело старшины в пупырышках, на боку сочится кровавой белесью^[239] потревоженная старая рана.

— Спина вроде зажила, а эта стерва никак не затянется. И бинта нет…

— Сейчас я от рубахи лоскут оторву…

— Обойдемся. Не копайся, зябко.

Петухов ощупывал плечо командира; выходного отверстия не видно, ранение слепое. А пуля — вот она — под кожей катается.

Данченко вздрогнул.

— Больно, Петро?

— Та ни! Пальцы у тебя як сосульки.

— Потерпи, неженка. Крови мало, корочка подсохла. Можете одеваться, ранбольной, осмотр окончен. За консультацию с вас причитается, но, принимая во внимание временные трудности с горячительными напитками и закусками, гонорар уплатите на заставе.

— Подожди, лекарь! Не вылечил, а уже гроши требуешь? Тащи пулю.

— Нечем, Петя. Поноси ее пока. На заставе Король запросто вынет, у него инструментов целый шкафчик.

— Сам достанешь. Косарь^[240] твой целый? Не загубыв?

Струхнувший Петухов заспорил, но командир уперся — действуй! Костя резал по теплому, живому, пот заливал глаза, в ушах противно звенело, руки тряслись. Боясь задеть кровеносный сосуд или нерв Костя возился так долго, что Данченко не выдержал.

— Дрожишь, фронтовик липовый! Трясешься, как овечий хвост! Чего осторожничаешь — кромсай! — Старшина знал, на какую мозоль наступить.

Петухов рассвирепел.

— А ты не напрягайся! Накачал бычиные бицепсы, трицепсы. Невозможно мышцу прорезать. Расслабься!

— Ишь, чего захотел! Пограничникам не положено. Работай спокойно, да не трясись, осыплешься. Работай!

Костя едва не рехнулся от этой «работы». Но вот лезвие чуть слышно чиркнуло по металлу и на ладонь вывалилась остроконечная пуля — мокрая, скользкая…

— Есть! Вот она, сволочь!

— Добре. Теперь завяжи. Дери мою рубаху, не жалей.

— Я… свою…

— Дери, говорю!

Материи не хватило, кровь текла обильно. Пришлось Косте располосовать и свою рубашку. Закончив перевязку, он помог старшине одеться, затянуть ремень. Данченко разлепил белые губы.

— Молчок, Петухов! Никому ни звука.

Все пошло по-старому, Данченко держался, словно ничего не произошло, Петухова, вознамерившегося за него отдежурить, отчитал, как мальчишку. Старшина был спокоен, шутил с товарищами. Обычно немногословный, на привалах он говорил не умолкая, затеял с Лещинским нелепый спор о китайской письменности. Переводчик, снисходя к человеческой слабости, объяснил, как трудны для изучения восточные языки, постепенно увлекся, найдя в старшине благодарного слушателя.

— Удивительно рассказываете, Станислав Леонидович, так бы и слушал всю ночь. Однако пора спать, поздно…

Однажды на привале Петухов сказал старшине:

— Ты, командир, какой-то особенный. Стрекочешь без передышки, как сорока. Что с тобой?

— Время, дружок, подходит веселое, граница близко.

— До нее еще порядочно. Натопаемся вдосыт.

— Скоро увидим Родину. Скоро!

День прошел спокойно, вечером двинулись дальше. Данченко часто останавливался, склонив голову, к чему-то прислушивался и шел дальше, наращивая темп; Петухов ворчал:

— Летишь, как на пожар. Куда торопишься?

— Иди, иди, хлопчик. Шире шаг!

— Мой шаг гораздо короче твоего. Рад, что ноги журавлиные? За тобой угонишься?

— Что, гвардеец, заслабило? Я тоже упарился. Шагай!

Старшину подхлестывал, гнал вперед страх. Он боялся не японцев: болело, жгло огнем плечо; боль усиливалась. На дневке, зайдя в кусты, Данченко снял стеганку, стиснув челюсти, стянул свитер. Рука чудовищно распухла, стреляющие боли отдавались в груди, под мышкой набух большой желвак, шевельнуть рукой невозможно. Впрочем, ничего удивительного — воспалилась рана. Хорошо бы сменить повязку, да где взять бинт?

Вечером стало заметно хуже, Данченко мучился всю ночь, а утром, отозвав Говорухина в сторонку, предложил ему «пройтись».

— Мне щось неможется, Пиша. Травцу бы подходящую приложить…

— Чиряк вскочил? Эка невидаль. На него управу найдем. Пошарю под снегом, разворошу палые листья, какую-нибудь рослинку^[241] отыщу. Было б летом… Подорожник хорошо гной вытягивает. Пацаном я на гвоздь напоролся, ржавый. Только подорожником и спасался.

Данченко снял телогрейку, забывшись, хотел стянуть свитер отработанным за годы службы четким приемом, но вовремя спохватился, стащил осторожно, охая от боли.

— Аккуратней, Петюшка, чиряки дюже болявые. Чирячишко с маковое зерно, а жалит, как шершень. Обожди, помогу. — Говорухин начал снимать рубаху, но об этом нечего было думать.

— Вот так чиряк! Руку ровно насосом накачали. Где ж он, проклятый?

— На плече. Разорви рубашку.

— Казенную вещь портить? Негоже.

— Делай, что велю!

Надорвав ворот, Говорухин оторопел.

— Нету окаянного. Видать, нутряной, глубоко сидит. Вредный, гад, чернота кожу испятнила. — Отворачиваясь от гнилостного запаха, проводник помог раненому одеться.

— Дай пуговку застегну, заколеешь. Поскучай тут, Петюшка, травки нужной добуду. Ах, беда, беда…

Пулевой укус Говорухин сразу разглядел, но притворился, что не заметил: сочтет необходимым — командир признается, не захочет, стало быть, так надо. Отыскав под снегом листья какого-то растения, Говорухин приложил их к ранке и туго стянул тряпицу.