— Здравствуйте. Проходите, располагайтесь поудобнее, грейтесь у очага. Я товарищ Ли Цзян.

Он неплохо говорил по-русски; Данченко представил своих спутников. Китаец выжидал, старшина, понимая, что рано или поздно одна из сторон должна приоткрыть карты, медлил, уступая инициативу хозяину, Ли Цзян тоже не слишком спешил, ограничиваясь замечанием, что ему уже кое-что известно о людях, отбитых у оккупантов.

— Документов у нас нет, куда везли нас японцы, не знаем, догадываемся только, что по их часам жить нам осталось немного, — Данченко тщательно подбирал слова.

— С документами, изъятыми у захватчиков, штабисты сейчас разбираются. Переводчики у нас хорошие, скоро мы будем знать все, так что тянуть не имеет смысла. Кто вы?

— Вы нас интересуете не меньше, — вмешался Петухов. — Имя свое вы назвали, но этого мало: имена есть у каждого человека, безымянных я что-то не видел. Имена есть и у японцев…

— Я — командир отдельного батальона китайской Красной армии. Этого достаточно?

— Вполне. Если подтвердите сказанное документально.

Китаец достал из кармана гимнастерки плотный листок рисовой бумаги, улыбнулся: все равно не поймете. Данченко сделал знак Лещинскому, тот прочитал удостоверение, вернул китайцу.

— Утверждение этого человека соответствует истине.

— Слава богу, свои…

Данченко подробно поведал об одиссее пограничников, китаец слушал внимательно, не перебивая. Вопросов не задавал. Давно остыл рис с кусочками мяса, облитый острым соусом, проворный ординарец дважды подогревал чай, пришли и молча сели поодаль пятеро командиров, а Данченко все говорил. Наконец сутуловатый комбат, мягко прервав старшину, предложил поужинать. Данченко отказался — хотел выложить все. Он вспоминал все новые подробности, стараясь ничего не упустить, но, несмотря на обилие перечисляемых и характеризуемых событий и фактов, рассказал лишь о тех, что происходили по эту сторону границы, о службе на заставе словом не обмолвился. Ничего не рассказал Данченко и о Лещинском.

А переводчик ждал этого с тревогой, нарастающим потаенным страхом. Коммунисты, независимо от расовой принадлежности, национальности и цвета кожи, — враги, непримиримые противники всего того, что ему близко и дорого, фанатики, готовые на что угодно ради торжества марксистских идей. Чего только не говорилось, не писалось о коммунистах!

В первые дни общения с захваченными пограничниками Лещинский не мог на них смотреть, яро ненавидел представителей враждебного ему строя, носителей чуждой идеологии. Постепенно отношение к пленным изменилось — люди как люди. В определенной степени пограничники от него зависят. Разумеется, переоценка ценностей была вынужденной — круто изменились обстоятельства: власть переменилась, теперь он сам оказался на положении пленного; в общем, они ведут себя прилично. Вот вернутся в свое социалистическое царство, тогда и выпустят когти. Нет, не прозрел Лещинский, не проникся пусть запоздалым уважением к стране, сыном которой являлся, он не понимал советских людей, толком ничего о них не знал, боялся их, но еще больше страшился возмездия обосновавшихся в Китае соотечественников, а также японцев, которым еще вчера столь ревностно служил. У хозяев понятия «сострадание», «жалость» не в чести. Именно это вынудило Лещинского отказаться от побега, выбрать из двух зол меньшее. Почему бы нет, в самом деле? Кровью он не замаран, перед Советским государством виновен лишь в незаконном переходе границы с отрядом Горчакова, где, слава богу, он был лишь в качестве переводчика, и ни в каком ином. Конечно, ответить за это придется, но не расстреляют же его большевики! Отсидит отвешенный большевистской фемидой срок в сибирском концлагере; он молод, выдержит. Освободится, устроится на работу. Будущее, хотя и не просматривалось четко, безнадежно мрачным не казалось. И вот теперь он в руках красных китайцев! Лещинский готовился к самому худшему, к смерти. Но оказаться у китайских коммунистов…

Все, что за долгие годы он слышал о зверствах бело-китайцев, развязавших конфликт на КВЖД, полубандитских формирований японской марионетки Пу-И, хунхузов, Лещинский механически перенес на тех, к кому угодил в плен. Со своими единомышленниками красные хоть и не похристосовались^[238], но как-нибудь поладят. А с ним разговор короткий: оккупантам прислуживал? Становись к стенке!

Слушая рассказ Данченко, Лещинский с ужасом ждал, что пограничник вот-вот скажет о нем, и незаметно обмахивался мелкими крестиками: спаси и сохрани, спаси и сохрани. Не меньше волновался и Данченко, инстинктивно сознавая, что говорить о Лещинском не следует. Неизвестно, что будет, если китайцы узнают правду. Однако обманывать китайских товарищей нельзя. Как же быть? Старшина омывался липким потом. Закончив, устало опустился на скамейку.

— Водицы бы…

Потом был ужин — обильный, вкусный, изголодавшихся русских угощали наперебой. Ли Цзян наливал им чай.

— Попробуйте кукурузную кашу — вкусно. Лепешки макайте в мед — вкусно.

— Благодарим за угощение, товарищ командир батальона, — Данченко крепко пожал китайцу руку.

— Зовите меня товарищ Ли Цзян. Мы рады, что смогли быть вам полезными. Сейчас вас проводят в фанзу, отдохнете, встретимся утром. Мы поможем вам, дорогие старшие братья.

Впервые за последние недели русские ночевали в тепле. В просторной фанзе горел камелек; в мягком сумраке слипались глаза. Отягощенные едой, смертельно уставшие, перенервничавшие пограничники повалились на мягкие циновки.

Лещинский нагнулся к Данченко:

— Петр… Вы спасли мне…

— Сплю, хлопче, сплю. Не мешай.

Утром пожилая китаянка принесла тазики с горячей водой, мыло, бритвы, пограничники привели себя в порядок, растолкали похрапывающего Лещинского. Услужливый вестовой полил им на руки из металлического сосуда; приглядевшись, Петухов узнал бойца, отдавшего ему шапку.

— Здорово, дружок! Почему голова забинтована, с кем отношения выяснял?

Парнишка заулыбался, быстро-быстро залопотал, осторожно потрогал повязку.

— Чего он курлычет, Стас?

— Говорит, уши поморозил.

— Из-за меня! Вот незадача. — Петухов ушел в соседнюю комнату, вернулся с шапкой, китаец умоляюще прижал ладони к груди — нет, нет.

— Ему другую выдали, — пояснил Лещинский.

— Вот как! Значит, старшина ихний — не жмот.

— По-твоему, Кинстинтин, все старшины одним миром мазаны? — спросил Говорухин.

— Конечно. Все скупердяи и придиры — что наши, что китайские.

Пограничники лукаво посмотрели на Данченко, но ответа не удостоились. После завтрака появился Ли Цзян.

— Доброе утро, товарищи! Как спали? Все хорошо? Очень рад. Отдыхайте, восстанавливайте силы. Днем вас посмотрит врач, затем познакомитесь с нашей частью.

— Нам нужно идти, — сказал Петухов. — Мы спешим.

— Торопиться незачем, вы гости…

— В гостях хорошо, а дома лучше. Слышали такую пословицу?

— Разумное изречение. Я похищаю вашего командира. Следуйте за мной, товарищ.

В штабе Ли Цзян усадил Данченко за грубо сколоченный стол.

— Вы не все рассказали, товарищ. Вот бумага, ручка, пишите.

Петр Данченко слыл тугодумом напрасно, хотя многие на заставе считали его таковым. Он не любил ошибаться и всякий раз прежде, чем принять серьезное решение или высказать аналогичное мнение, старался тщательно все обдумать и взвесить. Удавалось это не всегда: торопили люди, обстоятельства; в таких случаях шкивы и шестеренки в мозгу старшины начинали вращаться куда быстрее. Данченко любил по-крестьянски, не спеша, обстоятельно проанализировать проблему, однако, закончив анализ и выяснив все необходимое, действовал молниеносно и четко. Поэтому старшина вида не подал, что озадачен, и, оставаясь внешне совершенно спокойным, силился угадать, что же интересует Ли Цзяна конкретно. Лещинский тут, пожалуй, ни при чем. Что тогда? Данченко медлил с ответом, Ли Цзян, надев очки, просматривал папку с документами.

Стремительно вошел седой, коротко остриженный китаец, поздоровался, сел к столу. Ли Цзян оторвался от бумаг, снял и протер мягкой фланелькой очки.