В зале суда напротив четырех высоких окон установили стол, чтобы разместить всех съехавшихся на остров репортеров. Приезжие – трое из Беллингема, Анакортеса, Виктории и еще трое из Сиэтла – относились к происходящему без должного пиетета, столь заметного среди граждан на галерее. Репортеры сидели развалившись, подперев головы руками, и перешептывались с видом заговорщиков. Радиаторы находились за самыми их спинами, и репортеры обливались потом.

Исмаил Чэмберс, репортер из местных, тоже вспотел. Ему был тридцать один год, это был высокий мужчина с суровым лицом и взглядом человека, побывавшего на войне. У него была только одна рука, левую ампутировали на десять дюймов ниже плечевого сустава, поэтому конец рукава пальто свисал, пристегнутый в локте. Исмаил чувствовал, что презрение и пренебрежение кучки заезжих газетчиков направлены на остров и его обитателей – граждан, сидевших на галерее. Разглагольствования газетчиков перемешивались с миазмами пота и духоты, вызывая некую вялость. Трое чуть ослабили узлы галстуков, еще двое сняли пиджаки. Они были репортерами, людьми, которых профессия сделала пресыщенными и невосприимчивыми, слишком поднаторевшими в окончательных оценках, чтобы сделать над собой усилие и соблюсти негласные условности, ожидаемые островом от приезжих с материка. Исмаил, будучи жителем местным, не хотел походить на них. Подсудимый Кабуо не был для него человеком чужим, они вместе учились в школе, и он не мог, как другие репортеры, скинуть пиджак перед Кабуо, которому предъявили обвинение в убийстве. Утром, без десяти девять, Исмаил говорил с женой подсудимого на втором этаже здания суда. Она сидела в коридоре на скамейке, спиной к сводчатому окну, как раз напротив закрытого кабинета юридического советника; по всему было видно, что женщина собирается с мужеством.

– Как ты? – спросил он ее, но вместо ответа она отвернулась. – Пожалуйста, Хацуэ, не молчи, – умоляюще сказал Исмаил.

Тогда она посмотрела ему в глаза. Уже потом, когда суд закончится, Исмаил решит, что темнота ее глаз заслонила собой всякие воспоминания о тех днях. Ему запомнилось, с какой тщательностью ее черные волосы были собраны в низкий пучок на затылке. Она не говорила с ним подчеркнуто холодно, не выказывала ненависти, но он все равно почувствовал отчужденность.

– Уходи, – прошептала она, хмуро глянув на него.

Исмаил потом так и не понял, что означал ее взгляд – упрек, печаль или боль.

– Уходи, – повторила Миямото Хацуэ и снова отвернулась.

– Зачем ты так? – взмолился Исмаил.

– Уходи.

– Хацуэ, не надо, – просил он ее.

– Уходи.

Теперь, сидя уже в зале суда, с испариной на висках, Исмаил испытывал неловкость оттого, что находится среди репортеров; он решил, что после утреннего перерыва сядет где-нибудь на галерее, где его никто не заметит. Пока же он сидел напротив окна, в которое ветер бросал снег, уже начавший засыпать улицы. Исмаил надеялся, что после сильного снегопада на остров опустится невероятная чистота зимы, такая редкостная и драгоценная, о которой у него с юности остались нежные воспоминания.

Первым свидетелем, которого в этот день вызвал обвинитель, был окружной шериф Арт Моран. Утром шестнадцатого сентября, в тот день, когда погиб Карл Хайнэ, шериф сидел в кабинете и занимался описью имущества, попросив новую стенографистку суда, миссис Элинор Доукс (теперь чопорно восседавшую пониже скамейки судьи и молча, с непреклонным видом записывавшую все сказанное), помочь в этом ежегодном мероприятии, которое возлагали на него окружные власти. Когда Абель Мартинсон, помощник шерифа, доложил по недавно приобретенной рации о том, что рыболовное судно Карла Хайнэ «Сьюзен Мари» замечено дрейфующим в заливе Белые Пески, шериф и миссис Доукс удивленно переглянулись.

– Абель доложил, что сеть вытравлена до конца и тянется за судном, – пояснил Арт. – Ну и я, что называется, сразу же заподозрил неладное.

– Судно двигалось? – спросил Элвин Хукс, обвинитель.

Одной ногой он опирался на возвышение, где находился свидетель, как будто они с Артом беседовали в парке у скамейки.

– Так сказал Абель.

– И сигнальные огни горели?

– Да, именно так.

– Что, прямо днем?

– Абель связался со мной утром, кажется, в половине десятого.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – сказал Элвин Хукс. – По закону к девяти часам жаберные сети должны быть уже выбраны. Так?

– Так, – подтвердил шериф. – К девяти.

Обвинитель щегольски, по-военному крутанулся и, заложив руки за спину, совершил небольшой круг по вощеному полу зала.

– И что же вы предприняли? – спросил он.

– Сказал Абелю, чтобы он оставался на месте. Там, где стоит. Что заеду за ним на катере.

– Вы не связались с береговой охраной?

– Решил повременить. Хотел для начала сам взглянуть.

Обвинитель кивнул:

– Это входит в ваши полномочия?

– Предварительный осмотр, – ответил Арт. – Считаю свои действия правомочными.

Обвинитель снова кивнул и бросил взгляд на присяжных. Ему понравился ответ шерифа – свидетель представал перед судом человеком высоких моральных качеств и добросовестным, а это было очень важно.

– Пожалуйста, расскажите суду обо всем, что вам известно, – попросил он шерифа. – Что произошло в день шестнадцатого сентября?

Шериф, глянув на обвинителя, мгновение колебался. Ему вообще свойственно было нервничать по всяким пустякам. Как-то само собой вышло, что он избрал профессию шерифа; хотя у него никогда не возникало такого желания, все же, к своему изумлению, он им стал. В темно-коричневой униформе, с черным галстуком и в начищенных ботинках, он чувствовал себя явно не в своей тарелке, ему было неудобно, он как будто вырядился на маскарад. Он был худощавого телосложения и особого впечатления не производил; обычно он не расставался с жевательной резинкой «Джуси фрут», хотя сейчас и не жевал – по большей части из уважения к американскому правосудию, которому всецело доверял, невзирая на отдельные недостатки этой системы. К пятидесяти он порядком облысел, а впалый, как будто от недоедания, живот теперь, похоже, совсем высох.

Волнуясь перед выступлением в суде, Арт всю ночь пролежал без сна. Вспоминая последовательность событий, он закрыл глаза, как будто видел сон…

Утром шестнадцатого сентября они с помощником сели на катер и направились к заливу Белые Пески. Три часа назад, в половине седьмого, начался прилив, и вода неуклонно прибывала. Она покрылась глазурью солнечного света, уже приятно гревшего спину. Ночью остров заволокло туманом, плотным, как вата. К утру неподвижно висевшие ядовитые испарения белесого цвета мягко разошлись, как по швам, и туман стал похож на широкие волны, зависшие над морем. Катер, направляясь к «Сьюзен Мари», вспенивал воду; вокруг плавали последние клочки тумана, испарявшегося при свете дня.

Абель, держа одну руку на рычаге мотора, а другую – на колене, рассказал Арту, что рыбак из Порт-Дженсен, Эрик Сювертсен, Эрик-младший, проходил мимо «Сьюзен Мари», дрейфующей от южной стороны мыса Белые Пески с вытравленной сетью; Эрику показалось, что на борту никого нет. Уже давно рассвело, а ходовые огни все горели. Абель доехал до мыса и, пройдя на самый край пирса, посмотрел в бинокль. Действительно, «Сьюзен Мари» унесло приливной волной далеко в залив; тогда-то Абель и связался с ним по рации.

Через четверть часа они встали борт к борту с дрейфующим судном, и Абель заглушил мотор. Волны не было, и они легко поднялись на борт; Арт выбросил кранцы, и вдвоем с Абелем они закрепили причальные концы, надежно обмотав их вокруг стопоров на передней палубе.

– Да, все огни горят, – заметил Арт, ставя ногу на планшир. – Все до единого.

– А Карла-то нет, – ответил Абель.

– Похоже на то, – отозвался Арт.

– Кувыркнулся за борт, – сказал Абель. – Нутром чую.