Начиная с Первой мировой войны, европейская культура переживает глубокий кризис. Но предпосылки его появились задолго до этого, в XVII веке. Вольтер и Гольбах, французские мыслители эпохи Просвещения подготовили почву для секуляризации европейского общества. Великая французская революция, кровавая и жестокая, сопровождалась разрушением и разграблением церквей, уничтожением старых моральных устоев, общественного порядка, заменой религии культом Разума и Прогресса. «Разум», однако, зашел так далеко, что пришлось реставрировать власть, создавать империю, вернуть бежавших священников и вновь открыть церкви. Но уход от христианства и его культуры всё равно продолжился, хотя и на малых оборотах. Однако настоящая дехристианизация Европы была ещё впереди.
В XIX веке очередной удар по религии, следовательно, и по европейской культуре нанесли Фридрих Ницше, Артур Шопенгауэр, Карл Маркс и Чарльз Дарвин. Их атеистическая позиция расшатывала устои европейского общества, – отвергая Бога (Ницше говорил, что «Бог умер»), они отвергали сложившуюся за многие века мораль, взгляд на человека как творение Божье и следование Его заветам. На смену шли прагматизм, утилитаризм, светское обоснование эгоизма. Отнимая у человека его божественную природу, ему оставляли тварность, его заставляли себя ощущать и, главное, быть простым или не очень простым сгустком материи. А это потребовало новой этики, других отношений – как между индивидами, так и между общественными группами. Если до этого Бог был всё, Абсолют, а человек, как создание Божие, почти всё, то в новой трактовке Природа, заменившая Бога, стала Всем, а человек, её покоряющий… – чем является человек, в этой парадигме пока непонятно. Но, как заметил тот же Элиот, «…нет культуры, не возникшей и не развивавшейся вне религии: культура, в зависимости от точки зрения, порождение религии, либо религия – порождение культуры» [54]. Изымая из культуры религию, её (культуру) лишали фундамента, на котором она зиждется, и, как следствие, продолжилась деградация культуры, вступившей в стадию глубокого кризиса. А это влекло большие изменения как в сознании людей, так и в общественных отношениях, и в культуре в целом.
В поздних работах Георга Зиммеля (начало ХХ века) утверждалось, что культура, воплощая себя в явлениях и формах, вследствие их несовершенства переходит в борьбу против всякой формы вообще, а значит в борьбу против культуры как таковой. По его мнению, «моралисты, ценители старого доброго времени, люди строгого ощущения стиля по сути совершенно правы, жалуясь на прогрессирующую “бесформенность” современной жизни» [55]. Слом старых представлений набирал темп, и последней каплей, вернее снарядом, в разрушении сложившихся отношений в европейской цивилизации стала Первая мировая война. Культура при этом тоже дала трещину. Трещину, которая могла перерасти в пропасть. А как считал Элиот, «распад культуры – это наиболее радикальный распад, который может постичь общество… распад культуры – распад наиболее серьёзный и наиболее трудно поддающийся восстановлению» [56].
Осознание нарастающего кризиса культуры пришло сразу после окончания Первой мировой войны. Освальд Шпенглер высказал мысль о том, что цивилизация стала излишне рациональной, что ведет к деградации духовных ценностей и культуры в целом, что может привести к духовному вырождению и краху западной цивилизации. А Макс Вебер напротив, считал, что в ХХ веке пришла универсальная рациональность, и поэтому оценивать европейскую культуру прежними мерками уже нельзя. Она трансформировалась, – что совсем не говорит о её предстоящей гибели. Интересна и мысль, высказанная Жилем Липовецки: «Более ста лет капитализм раздираем глубоким, откровенным кризисом культуры, который можно обозначить одним словом – модернизм (представляющий собой новую художественную логику, основанную на распрях и перерывах в развитии, подчеркивающую отрицание традиций и культ новизны и перемен)» [57]. Кто из них был прав? Но вот и Питирим Сорокин, правда, спустя два десятилетия (1937 г.) добавил свою долю пессимизма: «все важнейшие аспекты жизни, уклада и культуры западного общества переживают серьёзный кризис… Больны плоть и дух западного общества, и едва ли на его теле найдется хотя бы одно здоровое место или нормально функционирующая нервная ткань» [58]. Довольно мрачно, но надо не забывать, что написано это было после Первой мировой войны и перед надвигающейся Второй.
Первая мировая и то, что за ней последовало, вызвали огромные перемены в европейской культуре. Эта война привела к разорению Европы, и, как следствие, к росту революционного движения. Революции прошли в России, Германии, Венгрии, Египте, Монголии, Китае, Португалии. Массовые волнения в 1920–1930-х гг. проходили в Великобритании, Франции, Австрии и других странах. Безработица, голод, разруха – вот результат этой войны. Можно ли удивляться, что необыкновенно популярным стало полотно, написанное ещё в конце XIX века Эдвардом Мунком, – «Крик»? Это крик отчаяния, крик ужаса, одиночества, крик больной души человека больного общества. Крик предчувствия страшной трагедии, которая случилась всего через пару десятков лет. Экспрессионизм закономерно вытеснил импрессионизм. Всё стало другим.
По-другому стало и в Соединенных Штатах Америки, где не было ни разрухи, ни голода, где, по выражению Патрика Бьюкенена, началась «эпоха секса, выпивки и джаза» [59]. Толпы американских туристов ринулись в ведущие европейские столицы, неся с собой доллары, свои обычаи и всё тот же джаз – порождение американского просперити [60]. Но не прошло и десятилетия, и оно рухнуло – пришла Великая депрессия. А в Италии уже правили фашисты, в Германии появились нацисты. Могло ли это не отразиться на культуре?
Сорокин понял, почувствовал, что надвигается что-то гораздо более ужасное, чем даже Великая война, как тогда на Западе называли Первую мировую. Всего лишь через четыре года, после приведенных выше строк, родились другие, более точные: «Мы живем и действуем в один из поворотных моментов человеческой истории, когда одна форма культуры и общества… исчезает, а другая форма лишь появляется. Кризис чрезвычаен в том смысле, что он, как и его предшественники, отмечен необычайным взрывом войн, революций, анархии и кровопролитий; социальным, моральным, экономическим и интеллектуальным хаосом; возрождением отвратительной жестокости, временным разрушением больших и малых ценностей человечества; нищетой и страданием миллионов – потрясениями значительно большими, чем хаос и разложение обычного кризиса» [61]. Эти строки были написаны уже в 1941 году, в разгар Второй мировой войны, которая затмила все ужасы Первой, до этого казавшейся апофеозом варварства и бесчеловечности. Да, это было время разрушения всех ценностей западного общества, а ведь ценности – это то, что составляет ядро всякой духовной культуры. Но Сорокин понимал: «Ни одна из форм культуры не беспредельна в своих созидательных возможностях, они всегда ограниченны… [переход к другой, новой сопровождается] острой болью рождения новой формы культуры, родовыми муками, сопутствующими высвобождению новых созидательных сил. <…> Когда наступает этот момент, она начинает постепенно разрушаться и вовсе исчезает. Так случалось несколько раз в истории основных культур прошлого; то же происходит и сейчас с нашей чувственной формой, вступившей нынче в период своего заката. Таков масштаб сегодняшнего кризиса» [62].
Первая мировая стала следствием самого масштабного на тот момент кризиса европейской цивилизации. Он носил политический, экономический (конкурентная борьба ведущих промышленных – они же колониальные – держав) и социальный характер и не мог не отразиться на культурном развитии. Если кризис рассматривать как потерю определенного равновесия со стремлением перехода к новой форме равновесия на основе создания других социально-экономических и политических отношений, то понятно, что такой кризис не мог не отразиться на культуре, причём во всех её проявлениях. Музыка, литература, пластические искусства, живопись, театр, архитектура – всё пришло в движение и требовало обновления. Другие формы, другой стиль, другие символы и способы передачи мысли и чувства стали появляться всё больше и больше.
