— Там не узнают! — ору я.

— Мы настолько доверяли тебе, что отправили туда одну! — орет папа.

— Я не для этого продала свое ожерелье из черного жемчуга! — орет мама.

Опять ожерелье из черного жемчуга?

— Я не просила тебя его продавать! — взрываюсь я. — Я не хотела сюда ехать! Это лето я собиралась посвятить только танцам, а ты украла его у меня!

Из моего горла вырываются громкие судорожные рыдания. Драконша протягивает мне салфетку. И пусть мы выносим сор из избы, но до чего же приятно, даже в ее присутствии, не таясь, выложить всю правду!

— Почему ты такая неблагодарная? — кричит мама. — Мы все для тебя сделали. Господи, за что мне такая дочь?

— Как ты можешь называть меня неблагодарной? Я бросила танцы! Поступила на медицинский! Ты никогда не спрашиваешь, чего я хочу!

Ответа нет. Только шепот родителей, переговаривающихся между собой, а потом — опять голос мамы:

— Мы купим тебе билет, и ты вернешься домой.

Я с новой силой вцепляюсь в трубку:

— Нет!

— Иди собирай вещи. Будь готова к отъезду утром.

— Ты не можешь заставить меня вернуться домой сейчас! Я не готова! — ору я, ничего не соображая. Я забыла, как быстро родители могут лишить меня прав, даже на расстоянии в семь тысяч миль.

В последней надежде я взываю к главному семейному греху Ванов:

— Вы уже отправили меня сюда — зачем теперь отсылать домой? Пустая трата денег!

— Ты сама приняла это идиотское решение! — отрезает мама. — Значит, тебе и страдать от последствий!

Разговор прерывается.

Я едва помню, как выбираюсь из кабинета Дра-конши. Грудь горит, словно родители набили ее тлеющими углями, а затем подожгли. А я ведь только начала узнавать их родину. Даже сочувствовала, что ради эмиграции им пришлось пойти на жертвы, отказаться от дома, от положения, оценила то, что они никогда не подталкивали меня к поискам мужа и не называли позором девяти поколений. Сочувствие испарилось. Мне наплевать, какой багаж родители привезли с собой из-за океана. Они не имеют права заставлять меня таскать его всю оставшуюся жизнь.

Когда я вхожу в вестибюль, воздух сотрясают пронзительный свист и улюлюканье. Десятки взглядов устремляются на меня со всех концов комнаты, от досок с китайскими шахматами, бильярда, стола с настольным футболом. Автоматические двери раздвигаются, пропуская чопорную Софи в оранжевом платье, под руку с Крисом Чэнем, долговязым типом с пятнистыми от бетеля^[81] зубами, и еще одним парнем, чьего имени я не помню. Софи останавливается в дверях, наблюдает за происходящим и хмыкает. Вот с чем мне придется иметь дело до конца своего пребывания в лагере. Такова цена моих последних дней свободы.

Но как только я поворачиваюсь к лестнице и берусь за перила, чтобы спастись бегством в свою комнату, меня захлестывает волна гнева. Эти ребята знают меня. Они шагали за мной по мосткам над рекой. Танцевали в клубах и даже получали от меня советы по медицинскому образованию, черт возьми! Как они смеют теперь обходиться со мной, как с шлюхой? Как смеет Софи? Отпустив перила, я подхожу к ней, не обращая внимания на парней.

— Фотографии принадлежат мне, — говорю я. — Ты не имела права.

Софи имитирует звуки страстных поцелуев.

— Умоляю, не изображай из себя невинную маленькую жертву.

— Прошу прощения. — На моих щеках появляется румянец. Я недооценила ее. Во многих отношениях. — Но этот шелковый коврик в нашей комнате тоже мой. Так что и ты не изображай жертву.

Софи застывает на месте. Я оглядываю вестибюль, но почему-то уже никто не пялится на меня.

— Если вы, парни, хотите когда-нибудь встретить девушку, которая будет вам по-настоящему небезразлична, то, вместо того чтобы делать по сто отжиманий в день и пялиться на чужое фото, стоит повзрослеть и постараться заслужить ее. Так что все, у кого есть мои снимки, сейчас же отдайте их мне.

Я протягиваю ладонь. Меня бесит, что она дрожит. Никто не шевелится. У меня замирает сердце. Откуда в них такое свинство и низость?

Но тут из-за стола с настольным футболом поднимается Дэвид и кладет мне на ладонь фотографию.

— Прости, Эвер, — бормочет он и отходит.

Меня сотрясает дрожь, но я высоко держу подбородок, когда в моей руке вырастает стопка из еще семи фотографий. В конце концов, в вестибюле всего-то около дюжины парней.

— Сколько их всего? — Я поднимаю стопку.

Губы Софи сжимаются в тонкую линию. Она ни за что не скажет.

— Даже не думай посылать их в Северо-Западный. Или Дартмутский колледж тоже получит письмо.

Глаза моей бывшей подруги сверкают — от страха или от злости? По-прежнему дрожа всем телом, я засовываю снимки в карман. Вестибюль уже опустел.

— Оглянись вокруг, Софи. На твоей стороне никого не осталось.

И я удаляюсь.

* * *

Я захожу в медпункт, но медсестра сообщает, что, поскольку подсобка была затоплена во время последнего тайфуна, ей пришлось отправить Рика и Ксавье в местную клинику. Пусть я уже наказана до конца жизни из-за пресловутой фотографии, покинуть лагерь и отправиться к ним все равно нельзя.

День клонится к вечеру, а я с тревогой жду на диване с шелковыми подушками в комнате отдыха юношей, за три двери от номера Рика и Ксавье. Понятия не имею, кто из них придет первым и вернутся ли они вместе, но знаю: после боя на посохах и пальцев Рика на моем подбородке все пошло наперекосяк — я лишилась роли Одетты, родители велели вернуться домой раньше времени. А еще Ксавье, и драка, и куча других вопросов: злится ли Рик за то, что я поступила так, как он просил меня не поступать? И почему, черт возьми, он сам не мог отстоять Дженну перед родней? И зачем мне приспичило сняться в таком виде? И сколько еще этих снимков ходит по рукам? И попадут ли они в соцсети или в Северо-Западный университет? И не саботирую ли я подсознательно роль Одетты, потому что это лишь сделает титановую тюрьму воровского фонаря еще невыносимее? И смогу ли я хоть когда-нибудь снова стать той дочерью, которую хотят видеть во мне родители?

Я рыдаю от ярости. Окна, за которыми царит ночь, забрызганы дождевыми каплями. Я тянусь к чашке с молочным баббл-чаем, она опрокидывается и разливается по черному лакированному кофейному столику, затопляя сделанные из раковин фигурки китайских рыбаков, которые хорошо смотрелись бы на столе в гостиной у меня дома. Я сердито озираю залитый столик: очередное вторжение Ванов^[82].

Мне даже не дали возможности объясниться.

Не обращая внимания на беспорядок, я встаю и подхожу к окнам. Внизу над черными водами реки Цзилун тянется дразнящая голубая труба. По реке скользит пара драконьих лодок, сверкающих, как серебряные башмачки^[83]. Мне никогда не доводилось кататься на таких лодках, чувствуя на лице брызги воды.

— Эвер, ты в порядке?

У лифта останавливается Спенсер с деревянной коробкой мацзяна под мышкой. В отличие от Рика Спенсер мне действительно как брат. И Марк тоже. И Бенджи.

— Ты видел Рика?

— Он уехал из Тайбэя.

— Уехал?

— Сегодня вечером.

— Куда?

— Лихань отвез его в аэропорт. Я узнал об этом от Марка. Рик на несколько дней летит в Гонконг.

— В Гонконг!

Он не упоминал про поездку — говорил только, что отец Дженны работает в Гонконгском банке. К тому времени, как он вернется, меня здесь уже не будет. Я никогда больше его не увижу.

— Ты пойдешь с нами вечером? Мы собираемся в пивную под открытым небом в Гунгуане. Рик сказал, она лучшая; жаль, его не будет.

— Э… Я не могу. — Мои кости точно превратились в желе. — Но желаю вам хорошо провести время.

Спенсер уходит, и я снова опускаюсь на диван. Боль утраты удивляет меня. Как же так вышло? Неделю назад я была бы рада избавиться от чудо-мальчика, а теперь…

Раздается скрип половиц.

— Привет, Эвер.

Ксавье. На нем его любимая черная рубашка с тускло поблескивающими серебряными нитями. Нос его приобрел пурпурный оттенок, вполне соответствующий загадочному крутому парню, которого он из себя корчит, а не тому реальному человеку, на которого Ксавье позволил мне мельком взглянуть. Под мышкой у него длинный прямоугольный футляр вроде тех, в каких хранят свернутые в рулон ватманы, — из двух половинок, открывающихся, как тюбик губной помады.