— Вот здесь, здесь и здесь подпись поставь, — критик аж жопу поднял из-за стола, чтобы показать места подписей.

Кровь критику сразу к лицу прилилась, красный как сеньор Помидор стал, из Чиполлино.

— А это для чего подписывать?

— Ну чтобы сборник вышел, чистая формальность и бюрократия.

— Вон оно как.

«Полюбопытствуем».

Привычки подписывать документы не глядя Сивый не имел, больно дорого она обходится. Взял листы и проштудировал от корки до корки.

«ДОГОВОР об отчуждении исключительного права на произведение» , — прочитал Сивый. — «Во оно как. И кому что собираемся отчуждать?»

Между тем из договора следовало, что отчуждают у Бориса Дмитриевича Шулько — два объекта авторского права: псевдоним «Боря Сивый» и произведение «Жизнь», как обозвали тот самый стих современной поэтессы.

«Интересненько бульон закипает», — прокомментировал про себя Борис.

— А что значит этот пункт, Вениамин Бенедиктович? — ткнув пальцем в договор, спросил Сивый. Поднял глаза и уставился на критика. — Я выходит больше не смогу стих рассказывать?

— Сможешь, конечно, — мило улыбнулся Жаба и как бы между прочим подвинул нетронутую стопку с коньячком поближе к студенту. — Просто туда-сюда, с бумажками возня, отчеты, что черт ногу сломит... по хорошему мы ведь тебе должны вознаграждение оплатить.

— Так оплатите?

— Нельзя, понимаешь ли, потому и помогаем чем можем, — Жаба кивнул на листок с успеваемостью.

— Почему же нельзя?

— Ну как, союза писателей СССР уже нет, союз писателей России только открылся, дооформляемся. Выплат пока не проводим. Оформить тебя по договору — проблематично, ты студент и вопросы начнут появляться нехорошие... — ездил по ушам Вениамин Бенедиктович. — А если правильно не оформиться, то и субсидии не дадут, Боренька. Вот и придумали такой способ.

— А остальные тоже отчуждение подписали?

— Подписали, конечно, это ж какая честь быть изданным.

«Брешешь, Жаба», — Сивый смотрел в прищуренные глаза критика. — «И не стремно тебе старый лис вот так на шее у молодёжи ездить?».

Вслух сказал:

— Ясно, а отчуждаю кому? Разве не на университет?

Вопрос был задан не зря — «Приобретателем» числилось некое физическое лицо. Кстати с больно знакомкой фамилией.

— Отчуждаем Невминько С. П. Сергей Павлович наш человек, член союза писателей России, замечательный поэт.

— Однофамилец сына первого секретаря горкома стало быть? — вдруг припомнил фамилию Сивый.

— Просто однофамилец, — кивнул Жаба.

— Вениамин Бенедиктович вы же сказали, что членам Союза писателей ещё нельзя платить?

— Ну... — Жаба заерзал на стуле своей жирной жопой, побагровел, пойдя красными пятнами по лицу и шеи.

«Юлит падла, за жопу взял, ищет варианты как выкрутиться и злится, что я ему вопросы задаю», — мысленно прокомментировал Сивый.

— Понимаю, бюрократия, субсидии... вы только сразу поставьте зачеты, как я подпишу, да? — решил подыграть он.

Сам Боря то давно понял, что происходит. Жаба зачем-то пытается отжать у него имя вместе с псевдонимом и сделать отчуждение на имя партийного сынка. О Павле Мироновиче Невминько известно было следующее. Высокопоставленный чиновник столичного покроя, ещё несколько лет назад ходивший в кандидатах в члены Политбюро, оказался сослан в глухую провинцию. И сослан за какую-то провинность якобы. За какую — история умалчивала. Понятно, что в газетах ничего подобного не писали, но слухи ходили разные — мол с чего вдруг шишка московская в Мухосранск сел. Связывали прибытие чаще всего с попытками Невминько обойти постановление 410. Даже одно время слушок ходил, будто Невминько застал неглиже Николай Никитович Слюньков. Хотя и другие варианты припоминались.

Сивый взял ручку с тем видом, что подписывать договор собрался, покрутил ее в руках.

— Кстати, а не знаете откуда такая популярность к стиху пришла?

Имелось отчетливое понимание, что кипишь вокруг отчуждения может быть связан именно с неожиданной популярностью стиха. Если так, то неплохо выяснить откуда у популярности растут ноги.

— Какая ещё популярность? — прикинулся под дурочку Вениамин Бенедиктович.

— Ну вон девчата клеятся, автографы берут. Вы же сами сказали, что они ради меня собрались.

— Это я сказал им, что ты хороший стих написал и на тебя следует ровняться, чтобы тоже в сборник попасть, — отмахнулся Жаба.

— А Олимпийский тут причём?

— Ну... эм... ты это у них и спроси, только подпиши бумагу то, бухгалтерия меня терроризирует — отчётность, мол, Вениамин Бенедиктович.

— Ясно все.

Подозрения в том, что происходит что-то нечистое — усилились. Упоминание Олимпийского не вызвали возражения у Жабы.

«Значит это не бред».

Сивый медленно положил ручку на стол и отодвинули от себя договор.

— Пойду я, наверное, у девчат сначала спрошу, Вениамин Бенедиктович. Любопытство разбирает, сил нет. Руку аж отнимает.

— Ты бумаги то подпиши? Другой рукой?

— Ах да, запамятовал, держите.

Сивый взял ручку и нарисовал в месте подписи два круга между которыми поместил продолговатый овал.

«Кружок кружок огуречек, вот и вышел хер, тебе Жаба».

Он подвинул документ Вениамину Бенедиктовичу, поднимаясь из-за стола.

— Ты... — Жаба вскочил со стула.

— Вам тоже не болеть. Всего хорошего желать не стану.

Сивый направился к дверям, не обращая внимание на Жабу, который схватил документ об отчуждении и рвал на лоскутики. От вида кружочков и овала видать перевозбудился.

— Отчислю! Побежишь в военкомат! Не видать тебе членства в союзе писателей, как своих ушей! — горячился Вениамин Бенедиктович. — Теперь стихи будешь под подушкой на вырванных листах складировать!

У Жабы Сивый провёл порядка часа. А когда выходил из квартиры критика, девок уже не было. Разошлись, видимо получив то, что хотели. Все, что теперь напоминало о присутствии девчат — огромная надпись на стене, выведенная губной помадой ярко красного оттенка.

«БОРЯ СИВЫЙ»

Приятненько, ни прибавить, ни убавить.

Велосипед нашёлся там, где Боря его оставил — на лестничном проёме у почтовых ящиков между этажами. В 1991 году все ещё были крепки закостенелые советские устои, по сути все ещё бывшие вчерашним днём повседневного настоящего. И никому в голову не могло прийти присвоить то, что тебе не принадлежит, забрать чужое. Психология была немножечко другой у большинства. Ведь происходи дело в каком-нибудь 1995, велосипед бы давно подмотали и освоили. Ищи свищи потом на пункте сдачи металлолома или под пятой точкой хулигана.

Сейчас же общество только перестраивалось на рельсы новомодной рыночной экономики со всеми ее достоинствами и недостатками. Пробовало зарождающуюся демократию на вкус и пока толком не понимало, что с ней делать, полагая, что не измениться даже ничего, только «пипл» получит больше прав, свобод и вещички в магазинах появятся, что показывают в крутых американских сериалах. А у народа появится деньга, чтобы эти самые вещички покупать.

«Те же штаны, только мотней назад», — припомнил Борис Дмитриевич слова Горбачёва, доживающего свои последние политические деньки.

А вообще рынок всегда напоминал ему рыбу фугу — приготовишь правильно и получишь деликатес на блюдечке поданный. Ошибёшься хотя бы самую малость — коней двинешь от смертельной дозы тетродотоксина.

Сама встреча в кабинете Вениамина Бенедиктовича оставила двойственные впечатления. С одной стороны, Боря собственными руками похоронил свою толком не начатую карьеру поэта и поставил на себе крест в мире литературы, все ещё весьма узком и ограниченном прежними советскими устоями и предрассудками. Угроза писать в стол и повторить собственную прежнюю судьбу виделась самой что ни на на есть реальной. С другой стороны, было что-то неладное во всей этой истории вокруг стиха, что не делало ее столь однозначной и прозрачной.