Портия потянулась вверх и обхватила его лицо руками. Ее прикосновения, как ни странно, холодили кожу.

– Ты не сможешь сложить разбитое, любовь моя. Ты не сможешь изменить весь мир. Я думаю, что из всех Освободителей ты сделал и пострадал более чем достаточно для одной жизни. Так ли это ужасно – наслаждаться теперь плодами своих трудов? Отдыхать летом в окружении рабов, готовых выполнить любое твое желание, проводить годы в красивой вилле у моря… У моего отца есть такая вилла в Геркулануме, и она прекрасна. Каждый день он пишет несколько писем и управляет своим поместьем. Разве в этом есть что-то постыдное? Я так не думаю.

Брут смотрел на нее. Нельзя было сказать, что жена не понимает его, не понимает, что им движет. Еще до свадьбы он рассказал ей все о своем прошлом: и о неудачах, и о триумфах. Портия вышла за него, полностью отдавая себе отчет, кем он был и кем все еще хотел стать, но это не мешало ей вновь и вновь убеждать его отойти от дел и наслаждаться жизнью. Марк очень сожалел, что их сын умер в младенчестве. Воспитание ребенка отвлекло бы ее внимание от мужа. Однако больше молодая женщина не беременела, словно ее способность к деторождению умерла вместе с их мальчиком. Мысль эта расстроила Брута, и он покачал головой.

– Я не так стар, как твой отец, Портия, по крайней мере пока, – ответил он. – Мне остался еще один бой. Если я не стану участвовать в нем или если мы проиграем, обо мне будут говорить лишь как об убийце, а не как об освободителе Рима. О Марке Бруте будут говорить только как о жалком предателе и только таким его будут изображать в рассказах. Я видел, как это делается, Портия. И я не позволю поступить так со мной. Я не могу позволить им так поступить со мной! – С этими словами Марк Брут протянул руки, чтобы взять жену за запястья, и прижал ее ладони к своей груди напротив сердца.

– Я знаю, что ты хороший человек, Марк, – сказала она тихо. – Знаю, что ты лучший из всех вас, что ты лучше, чем этот тощий Кассий, или Светоний, или все остальные. Знаю, это задевало тебя – быть частью их интриг, как теперь задевает то, что ты все еще ведешь борьбу. Мне кажется, ты придаешь слишком много значения тому, как тебя видят другие, любовь моя. Что такого в том, что простые маленькие люди живут в неведении о том, кем ты был и кто ты теперь? Неужели твое достоинство такое хрупкое, что ничтожнейший нищий на улице не может посмеяться, как дурачок, когда ты проходишь мимо? Ты будешь отвечать на все оскорбления, даже от людей, которые недостойны завязывать тебе сандалии? Ты действительно освободил Рим, муж. Ты восстановил Республику или, по крайней мере, дал людям шанс увидеть, как жить дальше без диктаторов и царей, обращающихся с ними как с рабами. Тебе все это говорили дюжины раз. Тебе недостаточно? Ты сделал больше, чем большинству людей удалось бы сделать за дюжину жизней, и я люблю тебя за это, но времена изменились, и теперь настала пора тебе опустить меч.

– И я так и сделаю, клянусь, но после победы. Только после этого, Портия, – пообещал Брут. – Боги сделали моими врагами всех львов Рима. Если их можно победить, то больше некому превратить империю в пепел. Республика продолжит жить, и в ней еще тысячи лет будет царить мир. И я держу все это в руках точно так же, как держу в них тебя.

На последней фразе его руки скользнули вниз и начали щекотать молодую женщину, так что она завизжала и застонала. А Марк продолжал щекотать, не обращая внимания на ее протесты, и боролся с ней, пока из глаз у нее не покатились слезы.

– Ты чудовище! – хохотала Портия. – Ты же не слушаешь меня!

Он снова помотал головой:

– Я слушаю, ты знаешь. Какая-то часть меня хочет, чтобы я ходил свободным человеком, заработав и выстрадав эту свободу для Рима. Я этого хочу, но не могу допустить, чтобы мной правили цари – больше такому не бывать. Ни Марку Антонию, ни тем более Октавиану это не удастся. Я выйду с ними на бой в последний раз и, если мне улыбнутся боги, приеду с тобой в Рим, а все эти молодые люди будут таращиться на твою красоту. Этого мне вполне хватит.

Грусть стояла в глазах Портии, хотя, отвечая, она пыталась улыбаться.

– Я надеюсь на это, любовь моя. Я буду молить об этом богов.

Она положила голову ему на грудь, прижалась к мужу, и какое-то время они сидели молча, глядя на равнину, где легионы готовились к вечерней трапезе.

– Я так его любил, ты знаешь, – нарушил паузу Брут. – Он был моим лучшим другом.

– Знаю, – сонно ответила его супруга.

– Однажды я сражался против него, Портия. Здесь, в Греции. В Фарсале. Как бы я хотел, чтобы ты увидела его! Ему не было равных. – Марк медленно вздохнул. Перед глазами у него плыли яркие воспоминания. – Он разбил армию Гнея Помпея, а после завершения сражения нашел меня на поле боя. Обнял, как я обнимаю тебя, и простил мое предательство.

Его голос дрогнул: воспоминания вернули старые обиды и наполовину похороненную злость. С того самого момента Марк Брут стал человеком, прощенным за предательство благородным Цезарем. Такое ему уготовили место в легендах и поэмах Рима: предатель-слабак, обязанный жизнью хорошему человеку. Брут внутренне содрогнулся, и по рукам, которыми он обнимал жену, побежали мурашки. Он так и не признался Портии, что чувствовал в тот день в Греции, многие годы тому назад. Он рассказывал ей о другом: как боялся за Республику, когда Цезарь привез Клеопатру и своего сына в Рим. Рассказывал о своей уверенности в том, что они собираются положить начало династии, чтобы править миром. И это была правда, но не вся. Только часть правды. На самом деле Цезарь подписал себе приговор в тот день у Фарсала, когда сломал своего друга Брута, нанес ему незаживающую рану, простив его на глазах у всех.

Портия, похоже, задремала в его объятьях, и он приподнял ее, поцеловав в лоб.

– Пойдем, любовь моя. Позволь мне попробовать твою курицу, тушенную с травами.

Женщина шевельнулась, зевнула и потянулась как кошка, а он с любовью смотрел на нее.

– День такой теплый. Далеко нам еще идти? – спросила Портия.

– Не очень, хотя я отошлю тебя в Афины, когда встречу легионы Кассия, – отозвался ее муж.

– Я бы предпочла остаться в лагере.

– Ты это говорила сотню раз, но в лагере легиона тебе не место. Это я точно знаю. Я отправлю тебя обратно, прежде чем мы пойдем маршем к берегу.

– Я не понимаю, почему ты должен идти на встречу с Кассием, если берег находится в противоположном направлении.

– Он приводит больше половины армии, Портия. Это же логично – увидеться до того, как начнется сражение, – объяснил Марк. – И в Греции не так уж много мест, где можно выстроить в боевой порядок девяносто тысяч человек. Здесь, во всяком случае, это не получится.

– И как называется место, куда мы идем? – спросила Портия.

– Филиппы, – ответил он, пожимая плечами. – Обычный город, как и любой другой.

Октавиан глубоко вдохнул морской воздух. Он стоял на утесах над Брундизием, и перед ним на многие тысячи шагов расстилалось море. Солнце грело спину, но он не мог расслабиться, особенно в компании Марка Антония. Отделенному от него пропастью более чем в тридцать лет, новому Цезарю приходилось прилагать все силы, чтобы не смущаться в присутствии этого человека, который знал совсем иной Рим, до того, как первый Цезарь стал властителем и города, и всего остального мира.

Даже с утесов Гай Октавиан не мог видеть берега Греции, прячущиеся за далекой дымкой. Его внимание захватила полоска темно-синего моря, где сражались два флота галер. Они напоминали игрушечные кораблики, и он находился слишком далеко, чтобы слышать приказы или треск катапульт, выстреливающих якорями и камнями.

Виспансий Агриппа обогнул «каблук» Италии прошлой ночью, воспользовавшись спокойствием моря и тихим ветром. Октавиан узнал о том, что флот идет к нему, только утром, когда совершенно вымотанный гонец прибыл с другого побережья полуострова, промчавшись весь путь на огромной скорости и останавливаясь лишь для того, чтобы сменить лошадь. Октавиану и Марку Антонию пришлось подняться на самую высокую точку берега, чтобы увидеть галеры Агриппы, и им сразу стало понятно, что Секста Помпея тоже предупредили об их приближении. Его флот уже выстроился в боевом порядке, когда первые лучи солнца осветили корабли Виспансия. Секст Помпей сразу пошел в атаку, зная, что гребцы противника устали, проведя в пути целую ночь.