Пока Октавиан умывался и переодевался ко сну, Ливия отправилась в кухню и, удалив всех, кто там был, осталась одна – с фигами, разложенными на длинной доске. Взяв острый нож, она обрезала плодоножки, очистила плоды от жестковатой кожуры и разложила их на глазурованном глиняном блюде. Потом достала из складок одежды небольшой фиал и маленькую кисть и обмазала половину плодов с одной стороны блюда маслянистой жидкостью. Яд смешался с каплями сока. Лишь тщательно вымыв руки, Ливия наконец утерла слезы.

Посвежевший и готовый ко сну, Октавиан сидел на стуле у ложа. При виде угощения глаза его блеснули от удовольствия. Взяв фигу, он положил ее в рот и на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь вкусом.

– Немного горчит. Думаю, через месяц будут еще лучше.

Ливия села рядом и тоже взяла фигу, но с другой стороны блюда. Вскоре на нем ничего не осталось, и они даже не заметили, как неслышно подошедший раб забрал блюдо и беззвучно исчез вместе с ним.

Октавиан зевнул.

– Мы могли бы сходить завтра на озеро, провести день в летнем домике. Я скажу, чтобы приготовили холодных закусок. – Он вдруг поморщился, положил руку на живот, потер и, заметив, что Ливия посмотрела на него, улыбнулся. – Похоже, любовь моя, попалась одна недозрелая. У меня в животе… – Он охнул от острой боли и заерзал. Потом снова посмотрел на жену и увидел в ее глазах боль и печаль. – Фиги? – Он прижал к животу кулаки – боль усиливалась.

Ливия, уронив голову на руки, тихо всхлипывала.

Увидев, что она кивнула, Октавиан почувствовал, как сковавшее его напряжение немного отпустило. Он правил Римом полстолетия и все понял.

– Ясно. Помоги мне добраться до постели, любовь моя. Мне сейчас нужно лечь.

Она помогла ему подняться и откинула простыню – большего в летние месяцы и не требовалось. Слезы катились из ее глаз, и Октавиан, превозмогая боль, усмехнулся.

– Почему ты плачешь, женщина? В конце концов, я приехал сюда умирать. Ты – истинная римлянка, и я горжусь тобой.

Уложив мужа так, чтобы плечи и голова покоились на подушках, Ливия пододвинула стул, села и взяла его левую руку. Лицо Октавиана приобрело серый оттенок и постепенно становилось все более осунувшимся по мере того, как сердце его стало отказывать. Дыхание было сбивчивым, глаза то закрывались, то открывались вновь.

– Позови моего управляющего, хорошо? – прошептал Октавиан. – Я долго думал над словами, которые скажу. Хочу, чтобы их услышали. – Жена не тронулась с места, и ему пришлось повернуть к ней голову. – Никаких обвинений не будет, любовь моя. Время пришло, и я ухожу с миром.

Ливия встала, вытерла слезы и позвала слуг. Управляющий, Ангелус, служил у него тридцать лет. Явился он быстро и, увидев, что с хозяином, в ужасе остановился.

– Моим рабам дай вольную, – прошептал Октавиан. – Вы все упомянуты в моем завещании и будете вознаграждены за годы службы.

Объятый горем, Ангелус поклонился:

– Благодарю тебя, принцепс. Для меня было честью служить тебе.

Октавиан улыбнулся, не открывая глаз. Комната наполнялась людьми, мужчинами и женщинами, служившими в поместье. Тишину нарушил его голос.

– Я принял Рим кирпичным, а оставляю мраморным. – Он медленно выдохнул и затих. Ливия почувствовала, как пальцы мужа сжали ее руку, и всхлипнула. Не открывая глаз, он повернул к ней голову. – Хорошо ли я сыграл комедию жизни, любовь моя?

– Да, Октавиан, хорошо. – Она взяла его руку и прижала к своей щеке. И тогда жизнь покинула его. Он обмяк, и грудь его замерла.