– Да, присядьте Вы. Будет волчком вертеться… – одёрнул хозяин, видя, как остальные крутят шеями вслед непоседливому гостю, приглядываясь к человеку, но не поддерживая разговора.

Все подметили некоторые перемены в Черпакове: заметное похудение, словно бы вытянувшийся череп, больше прежнего оттопырившиеся уши, особенно одно – вислое к низу, взгляд перескакивающий, скользящий. Весь его облик слегка полинял и выцвел, убавилось вертлявости. Голос остался прежним, густым и насыщенным, но обрёл заискивающие ноты. В жестах и движении оставался театральный эффект, расчёт на публику. И всё же, что-то не то, не то. Будто даже театральщина дается с трудом: вместо солиста-доместика ужимки игры каботина.

– Вошел, не поклонившись вашим образам. А могу и теперь соблюсти, так сказать.

Черпаков повернулся в красный угол и принял нарочито подобострастную позу.

– Оставьте, – строго оборвал Евсиков-старший.

Присев, Черпаков тут же вскочил.

– Анекдот слышали? Сидят за одним столом никонианин, старовер и безбожник… Ээ…, пожалуй, в другой раз расскажу. Сколько новостей восхитительных накопилось, не поверите!

– Кадушкой сырой пахнет, – заёрзал вдруг Колчин.

– Шубинского помните? Да и как не помнить. Имущество его изъято, имения национализированы в доход новой власти. Усадьбу ему одну оставили, ну, не усадьбу, три комнаты…и прислугу позволили, но не из своих…от Советов кто-то. Так бежал! Бежал-с! А ведь приготовлял революцию, вот своими оправданиями стачек – приготовлял! Щадил каракозовых.

– Распаренным березовым листом, – поддержал Колчина профессор.

– Сафо нынче играет старух: боярыню Мамелфу Димитровну, княжну Плавутину-Плавунцову. Из усадьбы её не выселили, но уплотнили. Живёт в коммуналке с работниками канатной фабрики. Павлинов – в отставке, в изгнании, в забвении.

– Или дубовым.

– Антрепренёрша Магдалина Неёлова из ревности застрелила своего друга-артиста. Да, вот ведь как, не все Магдалины – мироносицы.

– Дубовый не пахнет.

– Карзинкина сняли с директоров Ярославской мануфактуры. Предложили ему место помощника бухгалтера в его же собственном деле. Ну, что за фортель?!

– Тимьяном ннесёт.

– Рязань воюет с Коломной, Туголуково с Жердевкой. Жесточайшие войны местного разлива. Хи-хи…

– Веником банным.

– У Лямина-ткача городской дом и дачу в Сокольничей роще отобрали без возмещения убытков.

– Оппределенно веником!

– Говорят, председатель ихнего ЦИКа Аарон Свердлов прежде фармацией занимался. Нынче правят фармацевтики.

– Травят?!

– Правят! Что в ступах толкут? Хи-хи…

– Коллега, а Вы сами-то на какой ниве трудитесь? Домашних животных в городе поубавилось. Есть ли нынче хлеб у коновалов?

– И верно, ветеринария в упадке. Но свезло достать прекраснейшее место! Нынче служу санитарным врачом в банно-прачечном заведении. Не прибыльно, но почётно. И продовольственною карточкою обеспечен, и уважением. Да-с.

– Банно-прачечное заведение? Забавная конфигурация. Удается, стало быть, ладить с новой властью?

– Говорят, большевики скоро лопнут. А по мне так один чёрт, только бы сидел крепко.

– Антихрист так антихрист?! Хай гирше, та инше? Ослиное мышление.

– Погоди, Николай Николаич, дай товарищу высказаться.

– Я не знал, как вас фраппирую. Но от бесконечных перемен власти можно умом тронуться. Советы так Советы. По слухам, на фронтах у красных всё шатко, господа. Глядишь, к весне сойдет пелена. Вместе с талым снегом-с. Вот недавно к Троице в Листах на лафетах гробы свезли. Народ бегал глазеть, и я не преминул. Лежат комиссарики не красненькие, а синенькие, с пустыми глазницами, с губами рваными, как пакля. Хи-хи.

– Надеешься, значит, апологет? Третью весну ждёшь? Но кто им сочувствует? На чем держатся который год? Кого ни спросишь, все против. А большевики на престоле.

– Спасительная чума. Отпадут они струпьями, я вам как ветврач говорю.

– А заслужили мы свет? – глухо из полумрака откликнулся настоятель.

– А если и сойдут весною, с чем останемся? – горячился заведённый Колчин. – С фекалиями? С оборотнями? С нехристями? Точно живем в Средние века, а не в эпоху цивилизованности. Да, впрочем, стыдно говорить о прогрессе, когда всё вокруг загажено. Потихоньку лишаемся культурных приобретений для здоровой жизни. Зубного порошка не найти! А на базаре он за баснословные деньги. Мела в стране нет, я вас спрашиваю? В ваших красных банях помыться – мука и разорение. В очереди отстоишь три часа. На вход – такса, на стрижку ногтей – такса, на выдачу огрызка мыла – такса. Получи номерок на мойку, номерок на парилку, номерок в раздевалку. Всю страну в очередь поставили! Стоят мужики да бабы с талончиками, узелками и чемоданчиками, как котомники последние. Штамп тебе в паспорт хрясь: помыт. А ты вон иди, ты третьего дня мылся. Скоро и канализации лишат, опять на жёрдочке над ямой выгребной висеть будем. В обывательских головах горожан ад устроят, где ничего помимо низменных забот не удержится. Одни только нужники искать станем.

– Мысль наглядная: низвергнуть, заставить человечишка радоваться любому всему. Но, Николай Николаич, будь осторожнее.

– Господа, я не из ВЧК, при мне можно. Хотя агента одного знаю лично. Варфоломеев. По прозвищу «Капитан». В баню к нам ходит мыться. Хи-хи. Требует у банщиков особым образом тимьян запаривать. И под лицо ему кладут на массаже. Товарищи прибрали банный вопрос к рукам. Услуги-с. Выгодно. А знаете, как ВЧК растолковывается? А вот как: век человека короток. Так что имею возможность обеспечить банным ордером и составить протекцию на омовение. Хи-хи…

– Хоть в шайку ко мне не лезьте! Где есть мыло, дело должно быть чистым. Не ходил в ваши бани и не загоните. Грязно там…

– На какую грязь намекаете? Не сексот. Приходите. И вашу кержачью кожу отмоют, попарят первый класс!

– Да он глуп!

– Оскорбляете? Теперь всех уровняли. И бывший кобелиный доктор не ниже инженеров.

– На таких и держатся большевички: глупых и беспринципных.

– Профессор, мне на дверь указывают. Проводите!

Евсиков-старший поспешно вышел из-за стола вслед за выскочившим без поклона Черпаковым.

– Вот тебе и четверток, – подытожил Лавр.

– Пподстрекатель?

– Провокатор? Новый человек? Нет. Попрыгунчик. Перепрыжкин. Любопытен, так как пованивает. Всё вонюченькое притягивает, не можешь не приоткрыть.

– Нелепая дурашливость. Гебефреник, – предположил профессор, вернувшийся с тенью озабоченности на лице, – Но напрасно всё же, напрасно ты, Николай.

За поздним часом, не сойдясь во мнении, разошлись. Прасковья Пална не дозволила будить Толика. Условились возвернуть ребенка назавтра к обедне. Провожая настоятеля, Лавр решился в дверях задать вопрос. Сегодняшним утром он входил к щепотникам, в нововерческий храм, искал среди погорельцев в закопченной церкви «Петра и Павла» своих: брата молочного и кормилицу. Священник цепко взглянул в глаза спросившему, как душу встряхнул, ответил: «Таковым не замирщишься. Что ставится в свет, становится светом». Шагнул было прочь и вдруг вернулся из задверной темноты: «Где Господь, спрашиваешь? Господь во храме Своём святом». И вышел в ночь. А у Лавра заныла макушка. Вот ведь какое дело, взял человек и просто вышел в темноту. Ушёл, а осталось ощущение чего-то значительного, как ливень, как снега. Тут же простился и Колчин.

Профессор вызвался помочь с разборкой следов застолья; Феня, приходящая прислуга, объявится не раньше девяти утра. Но урезоненный тёткой отправился спать. Перебирая под хмельком все события вечера: от сыновьего расквашенного лица до ссоры и досадной просьбы, задремал быстро. Как далеки и бесполезны казались теперь «восхитительные новости» Черпакова, из жизни невозвратной, будто бы уже не имевшей к ним никакого отношения.

Лавр и Евс спать не собирались. Жалко времени на сон. Всё же в комнате у Константина устроили Лавру постель, на какой тот еле поместился.

– Ллаврик, а пправду скажи, чего всё-таки ввернулся.