– Командор, – обратился он почтительно (я едва расслышала голос).

Рук не шевельнулся. Застыв как статуя, он изучал краску, будто надеялся сквозь нее разглядеть скрытый в глубине камня секрет.

– Командор, – уже громче позвал стражник. – Толпа волнуется.

На сей раз он обернулся. Я помнила его зеленые глаза – зеленые, как море перед бурей, как густой лес под вечерним ливнем, – и все равно что-то шевельнулось у меня под ложечкой.

«Эла сочла бы это благоприятным знаком», – подумала я, всматриваясь из-под ладони в его лицо.

Похоже, нос ему еще раз сломали, и на подбородке бугрился новый шрам. И все равно ни шрам, ни приплюснутый нос не портили его высоких скул, гладкой бронзовой кожи, серьезного излома бровей. Пожалуй, без следов насилия лицо его было бы слишком миловидным. Зеленые рубашки готовы были удариться в панику, а он словно только сейчас заметил народ на площади.

– Волнуется… – Он покачал головой. – Не выношу этого слова.

– Командор… – Стражник покосился через плечо.

– В нем слышится «волны», – пренебрегая шумом, пояснял Рук. – Оно укачивает, убаюкивает…

Помолчав, он хмуро обвел взглядом площадь:

– …Чего я здесь определенно не замечаю.

– Командор? – снова заговорил зеленый (словарный запас его, видно, был небогат).

Рук кивнул, обошел его и, выступив вперед, возвысил голос – теплый глубокий баритон:

– Кто хочет рому?

Мало кто ждал рома в награду за бесчинства, и люди, уловившие его слова, как будто смешались. Они, щурясь и поджимая губы, проталкивались вперед, чтобы получше расслышать. Рук всегда умел обращаться с толпой.

– Понимаю, все это завлекательно. – Он указал через плечо большим пальцем. – Мертвые тела, отпечаток ладони. Но уверяю вас, на самом деле это скучно. Лично я ничего завлекательного не вижу. Нам теперь все утро таскать трупы в крематорий, оттирать кровь с мостовой, чистить памятник, а потом, вернувшись в Кораблекрушение, до вечера писать скучнейшие доклады. А вот тем из вас, кому не интересно на это смотреть, могу предложить бесплатную выпивку.

Он выжидательно поднял бровь.

– Выпивкой нас не купишь, – проревел кто-то из толпы.

– Какое благородство! – умилился Рук. – Рад, что здесь есть люди с принципами. Они проследят за уборкой. Что до остальных, в Новой гавани утром причалило судно из Селласа – «Ярость Рошина». С грузом красного рома и оливок. Приходите к постам с корзиной и большим кувшином – мои люди наполнят то и другое.

Договорив, он тут же повернулся к толпе спиной. Остальные зеленые рубашки бросали на собравшихся опасливые взгляды, изготовившись к атаке, но я-то видела, как из уст в уста переходит новость: «Ром. Ром задарма», и толпа подтаивает по краям. Корзина оливок и кувшин красного рома – для мало-мальски состоятельного купца соблазн невелик, но на площади собрались не купцы. Оливки в Домбанг приходилось возить за триста миль, а красным ромом здесь доводилось полакомиться раз в году – на свадьбах или на поминках.

Трупы, конечно, никуда не делись, и мой отпечаток, быстро подсыхающий на утренней жаре, тоже. И в толпе еще металась злоба, но быстро остывала; Рук устроил так, что этой злобе не нашлось применения, некуда было ее направить. Понятно, почему аннурские власти умоляли его вернуться в город и принять командование над зелеными рубашками: на моих глазах он предотвратил бунт ценой нескольких бочонков рома.

«Я предпочитаю такие сражения, – говаривал он, – в которых могу победить без лишних колотушек».

Странно было слышать это от человека, увлекавшегося кулачными боями, и я никогда не принимала этих слов всерьез. Мне казалось, Рук всегда готов к бою и ждет его с нетерпением. Хорошо, если так, потому что сражение, неведомо для него, уже началось, и, если обернется по-моему, кулаками дело не ограничится.

Я вернулась в гостиницу, когда солнце уже высоко поднялось над остроконечными крышами. За деревянными столиками по одному или по двое сидели несколько десятков гостей, попивали горячий та, вытаскивали из мисочек влажные от росы фрукты, двигались медленно и говорили тихо, щадя свои похмельные головы.

На площадке пред входом меня встретил гологрудый молодой подавальщик.

– С возвращением в «Танец»! – Он хитровато улыбнулся уголком губ.

Я вдруг представила, как это должно выглядеть: явно усталая молодая женщина в мятой со вчера одежде, растрепанная, тайком возвращается на рассвете в свою гостиницу.

– Надеюсь, вы приятно провели вечер, – откровенно добавил парень.

– Так себе, – глядя ему в глаза, пожала я плечами.

– Вы меня огорчаете. – В его усмешке не было и тени огорчения. – Страшно подумать, что у такой женщины, как вы, сложится дурное мнение о нашем городе. Не позволите ли сопровождать вас нынче вечером? Если вам по вкусу сливовое вино, я знаю одно заведение…

– Предпочитаю квей, – перебила я.

Он поднял бровь:

– Крепкий напиток для крепкой женщины. Я знаю место…

– Восхитительно, однако сейчас мне нужен тихий столик и общество большой чашки та.

Незаметно было, чтобы моя резкость его обескуражила. Он подмигнул и с отработанным полупоклоном указал мне местечко в дальнем конце площадки, у самых перил. Усаживаясь, я поймала себя на том, что постукиваю пальцем по пристегнутому к бедру ножу. От памятника Гоку Ми я уходила в превосходном настроении, а вот заигрывания юнца почему-то его подпортили. Дело было не в его авансах – мне приходилось тысячу раз получать предложения и похуже в десятке разных городов. По правде сказать, меня задела обыденность разыгравшейся сценки: пригласил он меня так легко и отказ принял с полным равнодушием. Это напомнило мне, что множество людей без труда правят путь по морям романтики и соблазнения; что всем, кроме меня, так легко даются любовь и ее более грязные производные.

– Дурная привычка.

Подняв глаза, я обнаружила, что напротив сидит Коссал. Он сделал единственную уступку домбангской жаре – сменил тяжелое одеяние на другое, из тончайшей шерсти.

– Разговаривать с людьми? – уточнила я.

– И это тоже. Но я о ноже.

Я спохватилась, что так и постукиваю по нему пальцем. Поморщилась и отвела руку, взялась вместо ножа за чашку.

– Где Эла? – спросила я.

Он, пожав плечами, выложил на стол свою флейту.

– Запуталась в голых телах, полагаю.

Пока Коссал махал подавальщику, требуя и себе чашку та, я всматривалась в его морщинистое лицо. Ему не шло слово «старый» – оно слишком крепко связано с другими: «дряхлый», «хворый». Годы не обошли Коссала – на его бритой голове виднелись старческие пятна, на длинных изящных пальцах выпирали узловатые суставы, – но жрец, как добрая сталь и хорошая кожа, с годами делался лишь крепче, будто его тело десятилетиями только и дожидалось старости. Его связь с Элой казалась необычной, но не нелепой.

– Тебя это не волнует? – спросила я.

– Волновало когда-то. В прежние годы я отдавал богу всех ее любовников.

– Сколько таких набралось?

– Сорок пять.

– А твои знакомые среди них попадались? – захлопала я глазами.

– Четверо жрецов Ананшаэля и две жрицы. Одна была старой подругой.

– Ты поэтому остановился?

Коссал, пригубив та, покачал головой:

– Остановился, потому что мне за ней было не угнаться. Она меняет постели быстрее, чем я успеваю убивать.

Я еще не придумала, что на это ответить, когда от столика поодаль донеслось громкое восклицание. Обернувшись, я увидела, что рослый мужчина в голубом жилете торопливо шепчет что-то склонившимся к нему людям. Слышно было плохо, но «Гок Ми» и «кровавые длани» я уловила.

– Так-так, – протянул Коссал, разглядывая меня сквозь поднимавшийся над чашкой парок. – Как видно, слухи о твоих ночных трудах от тебя не отстали.

Он не то чтобы кричал, но и не понизил голоса.

– Ты следил за мной?

– Пришлось, – кивнул он.

– Я думала, ты поблагодаришь меня за знакомство с величайшими городскими монументами.