В некрашеной низенькой божнице сидит темный и тощий божок. Он будто стыдится Марии Николаевны: ведь старая Тобшой ему молится, а он ничего не может сделать — ни от нужды, ни от горя спасти не может…

Почему так сумрачно в юрте? Может быть, это для того, чтобы приезжие люди не разглядели в полутьме нищету улуса, чтобы не стали говорить длинные и нудные слова жалости…

Доржи взглянул на тетю Марию. У нее глаза слезятся от едкого дыма. Почему хотя бы сегодня дым не уходит в дымоход? Наверно, это святой огонь в очаге, которому все поклоняются, гонит дым и чад навстречу людям, чтобы они никогда не переставали плакать, чтобы у них никогда не высыхали щеки от слез.

«Хорошо бы, — подумал Доржи, — поставить в улусе хоть одну большую чистую юрту, обтянуть ее внутри узорчатым шелком, устлать коврами, украсить цветами. И приглашать бы туда дорогих гостей… А еще лучше было бы построить в улусе деревянный высокий русский дом с резными ставнями, с красным петушком на крыше». Доржи когда-то построил в своих мечтах такую юрту и такой дом, созвал туда самых достойных людей. Но какая от этого польза? Не будет пользы, если и сотню домов построишь умом и ни одного — топором.

Сэсэгхэн и Стэма выбежали на воздух — им все ново, все интересно. Слышно было, как они весело кричат, звонко смеются.

В юрте становилось все больше людей. Бабушка Тобшой сидела на низкой скамеечке. Она то и дело открывала коробочку с чаем, развязывала мешочек с конфетами. Чаем делилась со стариками, конфетами угощала ребятишек. Еще сама не попробовала, а скольких уже одарила!.. Дети входили запыхавшиеся, босые, лохматые, с умными и озорными глазенками. Затагархан то и дело шептал бабушке: «Даржай пришел», «Гангар пришел». Старуха снова и снова лезла рукой в мешочек за желанным подарком.

За пологом юрты послышались тихие голоса и сопение. Все оглянулись. В юрту один за другим вошли сыновья Эрдэмтэ: первым — Найдан, за ним — Аламжи, Эрдени, Дугар, а Бато еще застрял где-то за низким порогом.

Затагархан хотел сказать о них бабушке, но Доржи опередил его:

— Бабушка Тобшой, пять пальцев одной руки пришли!

Тобшой улыбнулась.

— А я слышала, что сыновья Эрдэмтэ не едят конфет, только сушеную айрсу любят. Чуть сама все конфеты не съела.

Братья встали за очагом полукругом. Тобшой еще ласковее проговорила:

— Ну, Бато, подойди ближе. У тебя зубы есть? Хочешь конфетку?

— Зубы есть, конфетку хочу.

В юрте все засмеялись, посмотрели на мальчиков. Да ведь все они в одинаковых новых штанах из крепкой синей далембы!

Когда братья получили свою долю конфет, Сундай серьезно сказал:

— Какие вы сегодня нарядные… Я сначала даже не узнал, подумал, что сыновья какого-то важного нойона пришли.

Мальчики посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Давай, Дугар, меняться штанами, — предложил Холхой.

— И правда… поменяйся, Дугар, — шутливо подхватил Муйко-бабай. — Из твоих штанов он только рукавицы себе сошьет, а из его штанов тебе и рубаха, и штаны и шапка получатся.

Дугар покраснел, взглянул на Холхоя, на Мунко-бабая, потом на старшего брата. Торопливо сунул в рот конфету и обеими руками стал крепко держать штаны. А то еще и в самом деле заставят меняться…

Засмеялся Мунко-бабай, засмеялся Холхой и все, кто был в юрте.

— Это Дарима Ухинхэнова им сшила, — сказал Дагдай. — Хотела одному Найдану халат сшить, а потом подумала: лучше всем по штанам, чтобы никому не было обидно.

— Почему все смеются? — спросила Мария Николаевна у Доржи.

Мальчик передал ей весь разговор. Она тоже весело рассмеялась.

Пузатый мешочек таял и таял.

Порадовать ребят, угостить их конфетами — это хорошо. А вот другое Мария Николаевна понять не могла… В юрту стали заходить незнакомые ей улусники. Одни, помолчав, негромко и робко о чем-то просили бабушку Тобшой, другие вели себя смелее, говорили настойчивее. Вабушка Тобшой после недолгого раздумья доставала из-за пазухи узелок с деньгами, которые ей привезла в подарок Мария Николаевна. Слепая вынимала монетку, показывала Доржи, мальчик говорил ей, сколько это копеек. Тобшой будто не доверяла: долго вертела монету в пальцах, пробовала на зуб. А потом отдавала пришедшему. Деньги она раздавала не поровну: иным только медные, а другим серебряные, некоторым даже по две монетки давала.

— Доржи, они за своими долгами приходят?

— Нет. Это бабушка им помогает. Скоро подать и недоимки платить придется, а у них денег нет.

«Бабушка Тобшой знает, — подумал Доржи, — кому сколько дать. Тем, кто может еще где-нибудь достать, перебиться, дает медные. А тем, у кого нет уже, никакой надежды, серебряных не жалеет. Почему тетя Мария такая грустная сидит? Наверно, жалеет, что мало привезла денег, беспокоится, что не всем хватит».

Уверенные и озабоченные лица улусников, сочувствие, с. каким слушала своих соседей слепая старуха, благодарность, звучавшая в их скупых словах, — все это словно вбирала в себя Мария Николаевна капля за каплей. И теперь она уже понимала: так и должно было случиться. «Такая она, видно, и есть, ничего не может сберечь для себя».

В юрту вошли Ухинхэн с женой… Мария Николаевна сразу оживилась, будто встретила старых-старых знакомых, с которыми долго жила вместе. Ухинхэн сел рядом.

— Все вас ждали, Мария. Старуха о внучке истосковалась.

— Я давно собиралась, да только теперь смогла.

— Хорошо хоть сейчас приехали. — Ухинхэн помолчал. — В улусе вашим подаркам рады. Сильно рады.

— Сильно рады, — повторила за мужем Дарима.

— Каким подаркам? — не поняла Мария.

— Да тем, что вы привезли.

— Я ведь только Тобшой привезла.

— Ничего… Все равно хорошо. Был бы подарок.

— Как так?

— Да так… Мерзнущий обогреется — всем теплее станет, голодный насытится — и все словно наелись.

Мария Николаевна взглянула на Ухинхэна с радостным удивлением:

— Хорошо вы сказали, Ухинхэн. Это у бурят поговорка такая, да?

Ухинхэн улыбнулся:

— Если не было, так пускай будет. Поговорки не с неба падают. Жизнь учит, когда какими поговорками говорить.

«Неужели правда — голодный поест, а ты словно сытым станешь? Обязательно проверю, — решил Доржи. — Надо целый день ничего не есть, а Гунгара накормить мясом и саламатом». А может, он не гак понял поговорку? Может быть, дядя Ухинхэн хотел сказать, что хоть в желудке будет и голодно, зато на душе станет хорошо?

Доржи вдруг подумал, что дядя Ухинхэн очень похож на тех людей, к которым все тянутся, о которых всюду говорят много-много хорошего. Надо будет и его позвать в ту белую юрту, которую Доржи когда-то построил в своем воображении.

Интересно жить на свете. Каждый день что-нибудь узнаешь. Иногда и не стараешься, даже подумать бывает лень, а новое так и лезет тебе в голову. Что те загадки, которые мальчишки друг другу загадывают! Бывают и очень хитрые. Но самые хитрые, самые мудрые загадки живут, наверно, в очень простых словах, вроде тех, которые сейчас сказал дядя Ухинхэн.

Может быть, дядя Ухинхэн и раньше говорил такие слова, а Доржи не понимал? Чтобы понять, может быть, нужно было дожить до сегодняшнего дня, до этого радостного утра? И может быть, теперь Доржи будет с одного разу понимать все хорошие и мудрые слова и станет таким человеком, что все люди будут радоваться за него? Вместе с дядей Ухинхэном он будет думать, как накормить голодающих, обогреть мерзнущих.

На полу играл без штанишек маленький Гулгэн, внук старой Балмы. За юртой чирикали птицы, через откинутый полог был виден у коновязи чей-то каурый конек, покачивали головками одинокие цветы.

Стало тихо-тихо, словно все прислушивались к радостному биению сердца Доржи. Но вот у коновязи заржал конек, счастливо засмеялся Гулгэн, затрепетали от легкого ветерка ромашки, где-то совсем близко защебетали воробьи, над круглым отверстием дымохода по синему небу поплыли ослепительно белые облака.

Доржи захотелось петь, скакать по степи на этом кауром, приласкать черноголового Гулгэна, вдыхать хмельной запах ромашки, щедро угостить всех воробьев Ичетуя… Ему захотелось подняться на ослепительно белые облака, проплыть на них по яркому летнему небу.