Мархансай прохаживается по двору, осматривает амбары, сараи. «Богато живет. А не сделать ли Шагдыра ламой? Потом подумаю». Мархансай тут же вспоминает, что Ухинхэн до сих пор не отдал Попхою овцу за лекарство… Мархансай не один раз напоминал Ухинхэну, но тот и слышать не хочет. «Лекарство дал Попхой, с ним и разговаривать буду», — вот и весь ответ Ухинхэна.

Овца, которую Ухинхэн должен ламе за лекарство, все больше и больше интересует Мархансая: «Ухинхэн отдаст Попхою жирную овцу… А уж я сумею сделать, чтобы та овца погуляла в моей отаре. В большой отаре жирной овце будет веселее».

Когда Полхой проснулся, Мархансай привел к нему Ухинхэна. Уселись пить чай. Вокруг расположились гости Попхоя. Среди них пристроились Доржи и Гытыл.

Эту ночь мальчики спали плохо. Приехали в дацан уже в сумерки. Улеглись на телеге. Только заснули — разбудил шум. Кричали пьяные, стоял такой лай, будто все собаки сбежались из окрестных улусов. Через изгородь перелетело полено, упало рядом с телегой. Доржи совсем испугался, со сна у него мелькнула мысль: «Не злые ли ханы напали на дацан?» Гытыл тоже уже сидел на телеге. Мальчики тюкали к дому. Там они узнали, что молодые ламы убили из-за девушки богомольца, а друзья убитого зарезали ламу. Тела лежали под сараем, у них были изуродованы лица, и они, казалось, с ненавистью смотрели друг на друга мертвыми бесцветными глазами…

Мархансай сделал несколько глотков и повернулся к Попхою:

— Ламбгай, вы не забыли, что Ухинхэн должен вам овцу?

— Как же, как же… Отлично помню. Почему ты не отдаешь? Лекарство ведь получил.

Ухинхэн не ответил.

— У людей не стало ни стыда, ни совести, — загнусавил Мархансай. — Сколько времени прошло… Та овца успела два раза ягниться… Первый ягненок тоже приплод принес. Выходит, что Ухинхэн теперь должен не одну овцу, а, четыре… А сколько шерсти, молока…

— У меня сейчас нет ни жирной овцы, ни тощей.

— А мне какое дело? Лекарство твоя жена брала?

— Приносила какие-то порошки. Выпила один — еще больше разболелась. Если бы не русский доктор Мария, она бы ноги протянула. А вы овцу требуете… За порошки — овцу… Марии бы я отдал, ей не жалко. Но она не берет, даром лечит.

— Но ты же. обещал мне овцу?

— Я не обещал и лекарства не брал.

— Не ты, так твоя жена.

— Жена… Мархансай-ахайхан говорит же, что «бабы глупее овцы». Вот она по бабьей глупости и сболтнула.

— Ну, Ухинхэн, этого я от тебя не ожидал, — развел руками Попхой.

— А мне все равно, — спокойно ответил Ухинхэн. — У вас ведь так: есть овца — получай лекарство, нет овцы — помирай. Вам бы только нажиться на чужой беде.

— Как ты смеешь!.. Безбожник, богохульник… — Попхой затрясся от негодования.

— У меня грехов меньше, чем у иного ламы.

— Что-о?

— Ну да. На себя взгляните. Вспомните, что вы в прошлом году в Дырестуе натворили…

— Хватит! — закричал Попхой. — Да я тебя, да я… — больше он не мог ничего выговорить.

— А как же насчет овцы? — забеспокоился Мархансай.

— Сгорите вы со своими овцами на адском огне! — выкрикнул Попхой и торопливо ушел.

Доржи шепнул Гытылу:

— Видал, какой у нас Ухинхэн! Даже ламы не боится.

…Повсюду полно телег и коней. Снуют богомольцы. Они только что пришли — ночевали недалеко от дацана. Старики идут с палками, с костылями; их покрыла серая дорожная пыль. Богомольцы снимают тяжелые ноши и отдыхают в тени домов, заборов.

Мальчики пошли искать Николая Александровича. Но где найдешь его? Здесь несколько сот ламских домов. Широкие резные ворота дацана с ярко раскрашенными арками открыты настежь. Люди идут толпой, заходят в желтый храм. Доржи и Гытыл за ними. В храме их встречают боги — большие, вызолоченные, они упираются головами в высокий потолок.

У большой картины стоит лама с красным широким полотнищем через голое плечо. Вокруг него — много людей.

— Это барабан Сансары^[48], — говорит лама. — Тут представлен весь наш мир. Вот здесь земля. Вот эти люди совершают грехи: этот убил чужого барана, этот украл шубу и удирает. Вот завистливый человек — он с жадностью смотрит через забор на чужое добро.

А здесь, — лама указывает палочкой на другую часть картины, — здесь люди делают доброе дело. Вот тот человек, который убил чужого барана. Видите, он дарит ламе красный шелк на халат. Смотрите выше — это эрлики. Они после смерти уносят души грешников в ад. Вот весы, на которых будут взвешивать добрые дела и грехи, совершенные людьми при жизни. Если перетянут грехи, душа попадет в ад. Вот он — ад. Это ад огня, ад остроконечных кольев, ад медленных мук и страданий… Вот ад ледяного холода, ад ям… Если у человека было больше добродетелей, чем грехов, его душа попадает в рай… Вот рай — страна Сохо Бадия, страна Уржэн Ханды, страна бурхана Субдия… Здесь люди рождаются из цветка… Они питаются сочными плодами райских деревьев. А помните того человека, который убил чужого барана, потом подарил ламе красный шелк? Его у дверей ада настигает краснокрылая птица и отбирает из рук эрлика. Он прощен потому, что подарил ламе красный шелк, и этот шелк обратился в краснокрылую птицу, которая спасла его душу.

Старики и старухи поднимают над головой сложенные ладони. У многих от страха и удивления выступили на глазах слезы.

— Кто хочет в рай, кто хочет совершить доброе дело, жертвуйте! — обращается к ним лама, вытирая пот с гладко выбритой головы.

На большую медную тарелку посыпались кольца, браслеты, чеканные серебряные ножи, бумажные деньги, медные гроши, конфеты.

— Если жертва спасает душу от мук ада, можно не пожалеть золота и серебра, — говорит седая старуха, толстая, как Тобшой.

Рядом — медный котел. Трое здоровых мужчин не сдвинут его с места. Богомольцы сливают туда топленое масло для поддержания вечного огня — Мунхэзулу. По бокам котла изображены страшные драконы, невиданные птицы и звери. Они, кажется, охраняют приношения богомольцев. Чуть дальше — сундуки. В них складывают одежду, шелка, хадаки^[49], китайский ладан…

Одна группа богомольцев уходит, собирается новая. Ее встречает та же медная глубокая тарелка…

Гытыл и Доржи, взявшись за руки, вышли во двор. Там большие сараи и несколько амбаров. Это жаган — место, где варятся обеды для лам. Здесь много людей, желающих сделать доброе дело. Это родные умерших, больных; те, кто видел плохие сны, кто провинился перед нойонами и зайсанами и должен на столько-то рублей сделать приношения.

Чад и копоть стоят над жаганом.

Мальчики пробираются дальше. У дверей амбара, где принимают продукты, толпятся нищие. Все они в рваной одежде. Большинство — босые. Они протягивают высохшие руки, стучат костылями, показывают изувеченные руки и ноги. Дерутся из-за каждой кости. Ламы и послушники натравливают их друг на друга и любуются драками. Из-за костей, которые уже обгрызли нищие, дерутся собаки.

Мимо Доржи пробежал хорошо одетый парень, вслед ему крик:

— Держите паршивца!

Кто-то поворачивается к кричащему и говорит:

— Знаешь ли, кого ты обозвал паршивцем? Это сын зайсана… Его отец с тебя теперь шкуру спустит.

— Это бы еще пустяк, — подхватывает другой богомолец, — корову с теленком отберет за оскорбление. Законы, брат…

Вот стоит высокий нищий с шишковатым, уродливым лицом. На его голой груди — крупные деревянные четки. Несмотря на жару, он обут в овчинные унты. На правой ноге унт разорван, и пальцы выглядывают из него, как пять птенцов из лохматого гнездышка. Он глух на оба уха.

— Шантагархан, расскажи: как женился? — спрашивает молодой лама.

— С Гусиного озера пришел! — кричит тот так громко, будто все вокруг глухие.

— Расскажи, как женился, а не откуда пришел, — смеется другой лама.

— Да, да! Есть хочу! — еще громче кричит глухой.

Его дразнят и дразнят. Это доставляет удовольствие ламам и послушникам. Рядом стоит слепая однорукая старуха. Ламы дают ей мясо, вывалянное в перце, суют хлеб с осколками стекла и хохочут, довольные, что так ловко обманули ее.