— Вы все время на кого-нибудь ссылаетесь, Илья Ильич. А самим нам для чего головы даны? — нетерпеливо проговорил Владимир Яковлевич.

— Если угодно, знать, почтенный Владимир Яковлевич, головы нам даны, чтобы пещись денно и нощно о просвещении отроков и не мутить их разум недостойными суждениями, — важно проговорил Илья Ильич.

— А я думаю… — начал было Владимир Яковлевич.

— Никто не интересуется тем, что вы думаете, молодой человек. Постыдитесь прерывать старших, — отрубил смотритель. Помолчал и заговорил вновь: — Господа, как вам известно, я несу полную ответственность за здешнее уездное училище и русско-монгольскую войсковую школу. Я не могу стоять в стороне от происходящего и спокойно созерцать возмутительные поступки одного из учителей. Я знаю дело учителя Светлова лучше вас — и говорю прямо: я боюсь. Господин Светлов не довольствуется уже разглагольствованиями на уроках. Он превратил свою квартиру в место сборищ учащихся. Бог ведает, о чем они там толкуют. Я вынужден обо всем поставить в известность господина директора училищ. Я считаю также, что учителю Светлову не место в нашей среде. Мне думается, что это единственно правильное решение. Его подсказывают закон и наша совесть. — Николай Степанович помолчал, тяжело вздохнул. — Вы, Владимир Яковлевич, любите поболтать о «вашем поколении». Мы знаем это ваше поколение. И мысли его знаем. И болезни его нам ведомы… По всей России, от Одессы до Нерчинских рудников, слышен запах этой заразы. Вам должно быть известно, что есть и лекарство от этой болезни. Оно в руках тех, кто охраняет спокойствие и незыблемость престола.

По возрасту и по знанию жизни я гожусь вам в отцы, — продолжал Николай Степанович. — И говорю как сыну: вы сеете вредное семя. С давних пор, из века в век, недобрые люди пытаются возмущать спокойствие России. И раньше бывали бунты и смуты, однако, видите, ничто не нарушило вековечного порядка в Российской империи. Разве не так?

— Крепче и могущественнее становится наше отечество, — поддержал Илья Ильич.

— Какие есть суждения?

— Все понятно. Не может вести русской словесности, боязно доверить и русскую грамматику, — проговорил Бимбажапов.

— Позвольте, господа, и мне высказать свои мысли, — попросил Владимир Яковлевич.

— После, после.

Медленно и спокойно заговорил Иван Сергеевич:

— Я не политик и не дипломат. Я интересуюсь лишь вопросами российского землеописания. Но в таком разговоре и я не могу оставаться в стороне. Раз дело касается чести школы, чести учителей — ни у кого не может быть «хаты с краю»… Так вот, я хочу сказать, что мы еще слишком мало знаем Владимира Яковлевича. Илья Ильич прав, когда говорит, что он не успел еще как следует вступить в класс. За этот малый срок Владимир Яковлевич показал нам кипучую энергию… Он принес много нового, интересного. Мне кажется, что он научил нас, какими должны быть отношения между учителями и учениками…

— А не скажете ли вы, Иван Сергеевич, что-нибудь более новое? — перебил смотритель.

— Скажу, скажу. Мне думается, что молодому учителю, Владимиру Яковлевичу, следует указать на его ошибки и, конечно, оставить его в школе.

Вслед за Иваном Сергеевичем заговорил Артем Филиппович.

— Мы призваны учить детей, господа. Поэтому нам дороги близкие отношения с ними. Владимир Яковлевич, как мне мыслится, на верном пути. Но он излишне беспокойный, говорит не всегда обдуманно. Это беда всех молодых. Вспомните, каждый из нас в молодости немножко буянил. Вы, Владимир Яковлевич, должны слушаться советов старших… А мы, старики, будем подсказывать вам, предупреждать от ошибок, поправлять. Нельзя отталкивать от себя молодого коллегу.

— Он в университете не научился, а вы его здесь научить хотите! — выкрикнул Илья Ильич.

— Я говорю не об обучении, а о воспитании.

— Вы, Артем Филиппович, оправдываете тяжкие проступки учителя Светлова. Да чего от вас ждать, ведь вы даже на господина губернатора карикатуры рисуете, — раздался резкий голос смотрителя.

— Я думаю… — заговорил еще кто-то. Доржи и Алеша узнали по голосу учителя арифметики Адама Адамовича. — Я думаю, что Иван Сергеевич и Артем Филиппович высказали правильные суждения. Оттолкнув, легко погубить молодого человека. Отдать в солдаты, послать звенеть кандалами — причины сыщутся, но какая от того польза? Придет другой молодой учитель. Что же, и с ним должна повториться эта история? Давайте присмотримся к Владимиру Яковлевичу. Он окончил Казанский университет — гордость отечества, негаснущий очаг русской научной мысли, гнездо…

— Знаем, знаем, чье там гнездо!

— …гнездо людей науки. Мы, старики, уходим, из жизни и должны оставить после себя смену. Молодежь понесет дальше начатое нами славное дело народного просвещения. Господин смотритель собирается принять слишком поспешное решение… Есть ведь другой выход: пусть Владимир Яковлевич даст слово нам, старшим коллегам, вести себя обдуманно, слушаться нашего совета, не отступать от программы министерства просвещения. Пусть признает свою вину.

— Я ни в чем не виноват!

— Помолчите. Вы не на ярмарке, — отрезал смотритель. — Господа коллеги!.. — обратился он к учителям. — Неверно представлять случившееся как ошибку наивного юноши. Я смотрю глубже. Я вижу заранее обдуманное, преднамеренное действие с гнусной конечной целью. Никто не смеет помышлять, что мы будем сидеть сложа руки, покуда этот юнец станет продолжать свои разглагольствования, читать среди глупых мальчиков отвергнутые цензурой бунтарские вирши Пушкина. Мы-то знаем, кто такой Пушкин! Только заслуги батюшки его, Сергея Львовича, спасли бунтаря от вандалов и Сибири. И тяжко слышать, когда почтенные, казалось бы, люди одобряют затеи, опасные для престола российского… Я вас имею в виду, Иван Сергеевич, Артем Филиппович, и вас, Адам Адамович. Мне стыдно за вас. Все мы помним, что произошло на Сенатской площади. Дым пороховой еще не рассеялся, стволы ружейные не остыли… А мы уже готовы поддержать крамолу. Не дай бог, услышал бы эти разговоры господин министр или господин директор училищ…

Наконец заговорил Владимир Яковлевич.

— Напрасно господин смотритель считает учеников глупыми мальчиками, — начал он. — Мой университетский учитель Николай Иванович Лобачевский, да и все просвещенные люди нашего времени учат нас, что к детям надо относиться с уважением и любовью. Только тогда учитель сможет принести им пользу. Вы обвиняете меня в том, что я восторженно отзываюсь о творениях Александра Сергеевича Пушкина. Вы пытаетесь даже представить меня защитником Пушкина… У него и кроме нас с вами хватит в России искренних друзей и… злобствующих врагов… С каждым годом все больше и больше почитателей его таланта и ума. Скажите честно, Николай Степанович: был ли в России до Пушкина сочинитель, который бы поднял такую бурю в умах? Был ли когда-нибудь более самобытный поэт, подкупающий гениальной простотой стиха?

— Хватит о Пушкине! Что он за фигура — чиновник министерства, попечитель дворянства? Кто не пишет стихов? И моя дочурка пишет, недурно получается… Могу показать…

— Да читали ли вы, Николай Степанович, стихи Пушкина?

— Читал и читаю… Даже люблю. Но не вашего Александра Пушкина, а стихи Василия Пушкина, талантливого стихотворца.

В смотрительской раздался осторожный смешок, потом вновь послышался голос Владимира Яковлевича:

— Я не откажусь от своих слов. Как русский человек, я горжусь творчеством нашего соотечественника Ивана Крылова. В чем вы меня можете обвинить?

— А в том, что с вредным умыслом подбираете басни для чтения детям. И смысл их толкуете злонамеренно… Ученики услышали от вас басню «Рыбья пляска» и теперь поговаривают: мы, мол, знаем, кто лев и кто староста и что за рыбки пляшут на сковороде… Разве у Крылова нет других басен? Разве у него мало басен, которые учат добронравию, почитанию старших?

Доржи шепотом спросил:

— Алеша, ведь он про рыбьи пляски прочитал нам не на уроке, а у себя на квартире. Откуда они узнали?