— Вот спасибо! — радостно отозвался Холхой. А затем спохватился: — Чем же я заплачу? Разве смастерю что-нибудь?
— Нет… Мне ничего не нужно…
Цоктоев сделал вид, что задумался.
— У меня просьба будет, Холхой-нагса. — Голос у Цоктоева стал такой, как будто он всю жизнь не ел ничего, кроме меда. — Сегодня вечером Еши Жамсуев приведет к вам свою Рыжуху… Через два дня скачки… Тайша хочет, чтобы его черный жеребец… — Цоктоев опять задумался.
— Ну и что же? — уже раздраженно сиросил Холхой.
— Когда будете ковать Рыжуху, возьмите подкову чуть-чуть поуже… чтобы кобылка захромала немного…
Теперь Холхой понял. Губы у него побелели.
— Я беден, Гомбо, у меня мало дойных коров, детям не хватает молока… Но я честен. Не мерь людей на свой аршин. Пусть навсегда угаснет огонь в моей кузне, если я сделаю подлость, которую ты требуешь. Пусть высохнут мои руки. Не нужно моим детям молока от твой коровы!
— Холхой-нагса… вы не поняли… Ведь лошадь не сдохнет, не заболеет, только похромает два дня…
— Знай: мы все гордимся Рыжухой Еши. Не то что в Ичетуе, во всей Селенгинской долине не увидишь у бедняков такого коня. И мы хотим, чтобы Рыжуха победила.
Цоктоев совсем растерялся.
— Холхой-ахайхан… Я… Не рассказывайте об этом никому.
— Нет уж, и не проси. Расскажу. Прежде всего — Еши расскажу… Всем, кто имеет добрых коней, скажу: «Кроме меня, не доверяйте никому ковать ваших лошадей. Цоктоев подкупает кузнецов…» — Слова Холхоя падают, как тяжелый молот. Цоктоев поспешил уйти.
Степан Тимофеевич не понял, о чем был разговор.
— Что ему нужно? — спросил он Холхоя.
— У Цоктоева одна песня…
— О чем все-таки? Он Еши Жамсуева и тайшу поминал.
— Да пустое это… — Холхой с радостью бы рассказал русскому другу, если бы Цоктоев пришел с добрым делом. — Покажи, Степан, как скрепить косу, если она вот тут переломится, — Холхой взял косу, длинную и легкую, как крыло молодого орла.
Два друга, оба грузные и молчаливые, оба вымазанные сажей и умытые потом, работали допоздна. Закончив работу, они зашли в юрту Холхоя, умылись, уселись у очага. Ханда угостила их арсой, заправленной сметаной.
— Бурятский кисель вкусный, — одобрил Степан Тимофеевич.
СКАЧКИ
В ночь перед скачками Доржи долго ворочался с боку на бок. Тревожно и радостно на сердце у мальчика. Это понятно каждому улуснику: кто не любит скакать по степи на быстром, как птица, хулэге; кому не желанен свист обжигающего ветра; кому не приятно слушать одобрение улусников после победы на скачках; у кого не сжималось до боли сердце, если прискакал позже всех?
Вот и долгожданный день! На равнине Сарабинского склона, недалеко от летника Дагдая, с раннего утра стал собираться народ. У коновязей, сделанных торопливыми руками, скапливалось все больше коней и телег. Старики угощали друг друга табаком, женщины вязали чулки, дети поднимали возню. Доржи и Бадма прибежали, конечно, первыми.
Незадолго до скачек Мархансай проиграл Тыкши Данзанову белоногую кобылу. Как это случилось, никто не знает. Карт Мархансай и в руки не берет. Доржи слышал, как мать рассказывала соседкам:
— Зашла я к Мархансаевым. У них Тыкши Данзанов сидит и хохочет: «Ха-ха-ха, теперь кобыла моя!» А Мархансай, красный от злости, кричит: «Узду оставь! На передней правой ноге подкова новая… Пусть Холхой снимет». Подбежал к жене. «Нож где? Где нож, спрашиваю… Надо гриву у кобылы остричь и хвост отрезать… Веревку буду из волоса вить». Тыкши выпучил глаза: «Вы шутите, Мархансай-бабай». А тот схватил нож и выбежал из юрты. Тыкши тогда крикнул: «Не забудьте кусок мяса от живой кобылы отрезать!»
С того дня Мархансай не разговаривает с Данзановым.
Сейчас он подошел, насмешливо спросил:
— Что, зайсан, у белоногой кобылы хвост отрос? Будет она участвовать в скачках?
— Нет. Она ленивая… Вот когда будет состязание, чья кобыла больше сена съест, она всех побьет. В кого такая уродилась, не знаю…
Мархансай смолчал, выплюнул под ноги жвачку табаку. Забавные у него ноги, у Мархансая: кривые, будто он всю жизнь просидел верхом на жирном баране, стерег, чтобы не украли.
Чем выше солнце, тем больше людей. Вот кто-то тревожно и громко выкрикнул:
— Думцы!
Пронеслась белая тройка, запряженная в нарядную телегу. Оглушительно звенели колокольчики. На козлах восседал Гомбо Цоктоев. Какая-то женщина с ребенком на руках зазевалась и чуть не попала под копыта… В телеге сидели тайша Юмдылык Ломбоцыренов и два русских нойона-чиновника. За тройкой бойкий каурый жеребец легко нес телегу, на которой восседал со своей семипудовой женой сам письмоводитель степной думы Бобровский. Вот показался и нойон земского суда Павлинов. За ними — жена тайши с сыном и двумя женщинами, дальше сотник Колотилин. Позади всех, в густой туче пыли, проскакал на хромой кобыле лама Хурдан Тугут. Ему полагалось жить в дацане холостяцкой жизнью, а Тугут не выдержал — на днях переселился в улус и привел в юрту жену. Его встретили веселым смехом.
У тайши смуглое лицо, умные и недобрые глаза. Ему больше пятидесяти лет, но ни одного седого волоса. На голове черная бархатная шапка с собольей оторочкой. Он покручивал и без того тонкие усы, будто собирался продеть их в иголку. На плечах у Ломбоцыренова голубой шелковый халат, тоже отороченный соболем. На груди две медали — золотая и медная.
Для важных гостей были приготовлены дорогие ковры. Тайша направился на свое место. За ним следовали русские гости.
Неподалеку от гостей уселись зайсан Тыкши и Ганижаб. Дальше — Мархансай. Все они заискивающе смотрели на тайшу, а в душе были обижены, что тот ни слова им не сказал, даже не поздоровался.
Доржи отошел от коновязи, шныряет между людьми, слушает и смотрит… Какие красавцы кони бывают на свете! Из какого ключа они воду пили, на каких лугах росистую траву щипали?.. Кто же из них выйдет победителем?
Есть чем восхищаться Доржи. Здесь собраны лучшие кони самых богатых людей Джидйнской и Селенгинской долин, Дырестуя, Боргоя и Иволги…
Улусники любуются высоким рысаком с красивой кличкой Огонь. Они называют его ласково — Жаркий огонь. А рысак как бы чувствует общее внимание и восхищение, нетерпеливо бьет копытом о землю, гордо поднимает голову, прядает высокими ушами. Рядом Дымчатый скакун, или Дымка-красавец, как его здесь прозвали. Дымка грызет дерево коновязи. У него гибкое тело, длинная голова, грудь, как у голубя… А вот Алтай шагай — Золотая бабка — ашабагадского зайсана. У него золотистые копыта, стройные ноги, а уши еще острее, чем у Жаркого огня. Один конь краше другого, — Синяя молния, Саврасый хулэг, Волчьи уши — всех не перечислишь. Люди смотрят на лошадей с немым восхищением, но потом все же поворачивают головы к черному жеребцу тайши. Он — как из сказки. Бока жеребца будто не шерстью покрыты, а дорогим китайским шелком, такие гладкие — муха и та поскользнется.
— Вот он — будущий победитель, — показывает на жеребца Гомбо Цоктоев.
— Хороший конь, — соглашается какой-то незнакомый Доржи старик, — только слишком грузный… Хороший скакун, — повторяет он и задумывается. Все ждут, что он скажет еще. — Третьим или четвертым придет. А может, пятым будет…
Большая группа людей окружила Мунко-бабая.
— Мунко-бабай, какой конь придет первым? — почтительно спрашивают его, ждут, чтобы Мунко обронил хоть одно слово.
Но старик знает цену слову в такой день. Он осторожно уклоняется от ответа:
— Сыновья мои, пока трудно сказать, какой конь придет первым, именем какого коня начнется сегодня похвальная песня.
У коновязи разгорается спор, вот-вот вспыхнет ссора.
— Победит жеребец тайши!
— Нет! Дымка придет первым! Если Дымка не победит, согласен выйти из юрты голым!
— Да ты и сейчас не особенно одетый…
— Бросьте… Лучший скакун — Алтай шагай…
Тут подошел Еши Жамсуев со своей Рыжухой. Места у коновязи не нашлось, он привязал Рыжуху за чью-то телегу. Сразу появился Гомбо Цоктоев.
