— Ну, мудрецы из Гургалдая^[30], кто из вас самый старший? — спросил он нарочито суровым голосом.

— Я, — отозвался Харагшан и шагнул вперед.

— Иди сюда. Кем хочешь быть, когда вырастешь? Будешь коров пасти или буквы писать?

Харагшан не понял и молчит.

— Что же ты? Отвечай, сынок, — забеспокоилась мать.

Но Харагшан молчит, косо поглядывает на подарок. И вдруг громко и торопливо выпаливает:

— Буду и коров пасти и буквы писать!

Дядя недоверчиво покачал головой, но все-таки отдал Харагшану подарок.

Бадма не стал ждать, когда его позовут, сам подошел.

— Вот. хорошо, что ты пришел, Бадма, — дядя сделал вид, что Бадма к нему пришел в гости. — Угощайся. — Он пододвинул чашечку с конфетами и неожиданно спросил: — А чем ты меня угостишь?

Бадма заулыбался и стал перечислять все, что он считает самым вкусным: пряники, молочные пенки, бараньи почки, кедровые орехи… Наконец прибавил урму с черемухой и умолк.

— Вот если бы боги были такими щедрыми! — засмеялся нагса.

Засмеялись и Банзар и Цоли.

— Ну, теперь ты, Доржи, подойди. Крепкий ли у тебя табачок? — спросил нагса. — Угости-ка меня.

У Доржи запылали уши. Он не знал, что ответить.

— Скажи, что весь табак потерял в дни сагалгана, — тихонько подсказала Цоли сыну.

Доржи так и ответил.

«Три мудреца из Гургалдая» почувствовали себя самыми богатыми людьми в Ичетуе. Даже Мархансаю, наверно, не снились такие сокровища!

Между тем Хэшэгтэ опять достал что-то из-за пазухи. На этот раз появились плитка зеленого чая, две новые шелковые кисточки для шапок, шелковый платок. Все это он протянул матери. Отцу же дал пачку папирос. На коробке нарисована зеленая обезьяна. Она курит зеленые папиросы, из которых идет зеленый дым. Дым превращается в зеленые русские буквы.

— Спасибо, Хэшэгтэ-ахайхан, я не курю. Ну, рассказывайте, как живете. Где побывали.

— Что я? Хожу, смотрю, как люди живут… Да только нигде не вижу хорошего. — Дядя тяжело вздохнул, помолчал. — Думал, может, русским легче живется. Нет, и у них то же самое… Поглядишь, голова у иного пустая, а раз он богат — значит на любой свадьбе почетный гость. А на той же свадьбе умный, но бедный, у порога стоит. У русских многие позабыты ихним Христом. Видно, для бедных людей божий гнев и царский закон одинаковы… — Хэшэгтэ понизил голос, оглянулся. — Много справедливых людей царь ссылает в Сибирь…

— В Сибирь ссылают преступников! — прервал отец дядю Хэшэгтэ, припоминая все, что слышал о ссыльных от своего начальства.

— Преступников? — Хэшэгтэ покачал головой. — Это тебе атаман сказал? С чужих слов говоришь. А я видел этих преступников: их в кандалах из Нерчинска в Петровский Завод по этапу гнали, они в той юрте останавливались, где я жил. Хорошие люди… Один, быстрый такой, все с нами разговаривал. Солдаты ругались, не разрешали, нагайкой грозили. Тогда хозяйка догадалась — поднесла солдатам араки, ну они и подобрели. И знаешь, о чем люди эти говорили? О жизни… Хорошо бы всем инородцам жить получше. Ребят грамоте учить надо, говорили про нужду, которая нас к земле гнет. Как с равными разговаривали. Не ругать их надо, Банзар, а называть самыми дорогими словами… О простых людях думают. А ведь они все нойонами были — поважнее твоего атамана. Честные, не то что Усачев.

Отец насупился, помолчал, а потом сказал:

— Наш атаман Усачев честный человек, простой — я один раз дома у него был…

— В гостях, что ли? — насмешливо перебил Банзара Хэшэгтэ.

— Зачем в гостях… По делу. Вхожу, а он во дворе со своими ребятишками сидит. Ну, я вытянулся и по всей форме докладываю. А он и слушать не стал. «Пойдем, говорит, Банзар, в комнаты, я самовар поставлю, за чаем и поговорим». Вот он какой!

— Хороший? А говорили, одного казака чуть не до смерти нагайкой засек.

— Да, у него бывает…

Хэшэгтэ усмехнулся:

— А вы и слово ему сказать боитесь.

— Что поделаешь… Начальник ведь. Перед ним даже сотники дрожат…

— Дрожат… И перед зайцем звери дрожали…

— Как это, ведь заяц всех боится? — не удержался Доржи.

— Да так. Лиса все это придумала. Посадила зайца в нору и на всю тайгу объявила, что в норе страшное чудовище поселилось. Глаза огромные, губы рассечены, уши длинные. Все видит и все слышит.

Хэшэгтэ сделал страшное лицо, сложил перед светильником руки, и Доржи увидел на стене юрты тень — большой заяц трусливо шевелит ушами. Мальчик рассмеялся.

— Ну вот, — продолжал Хэшэгтэ, — звери напугались и попрятались. Белки побросали свои сушеные грибы да орехи, волки — пойманных ягнят, мыши — зерна, птицы — птенцов. Ну, а лисе с зайцем этого и надо. Заяц и сам поверил, что он такой сильный да страшный. Даже рычать попробовал. Вот как это бывает…

— Ну, а дальше что же, Хэшэгтэ-нагса? — и Доржи умоляюще сложил руки.

— Дальше? А дальше вот что. Поблизости пчелиный рой был. Пчелы лисе не поверили, подстерегли да и кинулись на нее. Она в нору, пчелы за ней, а там заяц — прижался в угол и трясется с перепугу. Выгнали его пчелы из норы — и все звери увидели, что это обыкновенный заяц, — Хэшэгтэ с хитрой усмешкой посмотрел на Банзара.

Тот пожал плечами.

— К чему это, Хэшэгтэ-ахайхан?.. Я же про атамана говорю…

— Атаман, атаман… — Хэшэгтэ махнул рукой. — Ему мундир, нагайка да и своя спесь помогают, указы да приказы. Ну и ваша трусость силу ему дает. А может, он не страшнее зайца.

Цоли с тревогой поглядывала то на мужа, то на Хэшэгтэ. Она попыталась свернуть разговор на другую дорогу.

— В дальних улусах тоже засуха или боги дожди посылают? — спросила она у Хэшэгтэ.

Но как нельзя прогнать с весенней травы голодное стадо, так невозможно было прекратить и этот разговор.

— Этот твой Усачев богат?

— Состоятельный.

— Ну да… ему подчиняется вон сколько казаков. Даже корову ему не пожалеете. Как тут не разбогатеть!

— Это верно… — невольно согласился Банзар. — Он много подарков получает.

— Русские прямо это называют — взятки, — засмеялся Хэшэгтэ. — Так привыкли начальники, что слово сказать без взятки за убыток считают.

— Про всех так говорить нельзя, — упорствовал отец.

— Банзар, ты же умный человек. Легче найти белую ворону, чем чиновника или нашего нойона, которые бы жили без взяток. Вот ты говоришь, что Усачев богат. Как досталось ему богатство? Что, он на берегах Уды и Селенги сено косил? У подрядчика спину гнул? А тайша Юмдылык баранов пас, что ли? Лама Попхой и шаман Сандан колодцев не копали, шкур не мяли…

— Ну, лам и шаманов не будем трогать, грех…

— Да ты не бойся, боги за правдивые слова не наказывают.

Цоли снова вмешалась в разговор:

— Хэшэгтэ-ахайхан, вы все о других говорите. А сами-то как живете?

— Меня монгольские буквы да свои руки кормят. У иных богатых сын, им его грамоте учить надо. А ему одному скучно учиться… Я и говорю: «Позовите еще соседских мальчиков»… Ну и живу у них — угол дадут, кормят. А месяца через два, глядишь, уже несколько мальчиков в улусе читать научились.

— А ножи и трубки? Что-то сундучка вашего не видно.

— Как же! И этим кормлюсь. Не так у меня получается, как у покойного Бадлы, но людям нравится, у многих ножи моей работы. Сундучок пока в Боргое остался, поедет туда кто-нибудь, привезет.

Цоли вздохнула.

— Как любила Аюухан своего Бадлу… Еще девчонкой была, сыновья зайсанов сватались — отказывала. Все мы удивились, когда она вышла за Бадлу, думали — в богатую юрту уйдет.

— Со здоровьем у нее не лучше?

— Лежит. Лама не помог, хотят шамана позвать. Хэшэгтэ покачал головой.

— Что-то не вспомню, чтобы ламы для бедняков старались. Знаете, как они болезни делят? Сто одна неизлечимы, сто одна проходят без лечения, сто одна излечиваются лекарствами, сто одна — молитвами. А послушаешь лам — и выходит, что у бедных людей все болезни неизлечимы. И шаманы такие же. Да вот был случай…

Дядя Хэшэгтэ долго рассказывал разные истории про лам и шаманов.