Аюухан берегла халат и нож для сына. Когда Затагархан надевал отцовский халат и опоясывался кушаком, за которым был нож, она не могла оторвать от сына глаз. Но халат пришлось отдать шаману Сандану. В юрте не было больше синей одежды, кубики Попхоя показали, видно, на крошечный халатик Сэсэгхэн…
Дарима приносит масло для светильника. Попхой читает молитву, позванивает колокольчиком. В правой руке у него домари — барабанчик, обтянутый зеленой кожей. Попхой изредка бросает к божнице горсть зерна. Но вот молитва закончена. Лама склоняется над туеском с мутной водой, шепчет что-то, плюет в него и протягивает туесок Затагархану.
— Этой святой водой обмойте больную. Вот ладан — окурите юрту. Пусть больная все время думает о богах, и все будет хорошо…
Сумбат завертывает нож и плотничьи инструменты в халатик Сэсэгхэн, кладет в мешок Попхоя. А там уже полно разного добра — халаты, унты, шкурки ягнят, белок, шелковые длинные платки с изображением богов — хадаки.
Мархансай с ненавистью смотрит на улусников. «Пришли, чтобы нажраться у меня». Он переводит взгляд на ламу и опять думает: «Хорошо ламе — не нужно держать прожорливых слуг, разводить скот. И без того доходы большие».
На глаза Мархансаю попадается Дарима. Он радуется случаю сорвать зло. Громко, чтобы все слышали, говорит:
— Твой Ухинхэн в Петровском Заводе каких новых богов нашел? Какие русские ему там понравились? Он знает, что эти русские — враги белого царя?
— Я ничего не знаю, Мархансай-бабай.
— Не ври! Знаешь! Ты и твой Ухинхэн даже слишком много знаете. Вы не хотите знать только одного: кто спотыкается ногами, тот еще встанет, а кто спотыкается языком — не поднимется!
— Какие русские? — интересуется Попхой. — Не те ли, что непочтительно отзываются о религии?
— Они и есть.
— Я ничего не знаю, — твердит Дарима. — Муж сказал только, что русские мастера из прутиков плетут детские коляски.
— Не детские коляски… а из железных прутиков твоему Ухинхэну кандалы плетут…
Доржи внимательно слушает, о чем говорят в юрте. Он вспоминает-разговор под кустом черемухи…
Все новые и новые люди приходят к Мархансаевым, жалуются ламе на болезни, на засуху, просят разгадать сны. Попхой позванивает колокольчиком, бормочет молитву, покачивается. Глаза у Доржи начинают слипаться.
— Доржи, Доржи! — вдруг слышит он голос матери. — Пойдем домой. Ко мне соседки скоро придут.
Мальчик с усилием открывает глаза, поднимается, выходит вслед за матерью из юрты.
Дома братьев не было. Мать стала готовить еду. Доржи прилег. Разбудили его женские голоса. Он открыл глаза и увидел Дариму, Димит, Ханду Холхоеву. Полог был откинут, и в юрту незаметно входили сумерки.
Вскоре пришла старая Балма, а за нею Дулсан и Жалма. Девушки понурые, движения у них усталые, глаза тусклые. Сразу видно: поработали много, а поели не досыта.
— Ну-ка, Дулсан и Жалма, садитесь поближе. Вот масло, вот лепешки. Поешьте, пока горячие, — предлагает мать.
Подруги молча принимаются за еду.
Доржи хочется, чтобы и сегодня женщины спели ту задорную песню о Мархансае. Может быть, они еще какую-нибудь знают…
Соседки усаживаются у очага. Доржи видит, что мать успела заготовить целую охапку смолистых сухих лучин.
Женщины развертывают принесенные с собой узелки, развязывают мешочки, достают недошитые безрукавки, унты без подошв, малахаи без кистей, рукавицы. Из мешочков появляются и нитки — зеленые, красные.
Дарима и бабушка Балма не могут вдеть нитку в иглу, им помогают Дулсан и Жалма. Доржи вдевает в иголку матери зеленую нитку.
— Ты посматривай за огнем, — наказывает Поли сыну, — чтобы горел светло и ровно.
Доржи рад угодить матери, соседкам. Огонь горит ярко и весело, жарким спокойным пламенем.
Кто-то тихо затягивает напев старинной песни. Доржи не может уловить ни одного слова. Женщины чуть покачиваются, склоняются над вышивкой.
— Хорошо бы и нам научиться вышивать, — с тихим вздохом говорит Жалма. — Ни разу даже попробовать не пришлось.
— Вот берите эти лоскутки для начала, — мать протягивает девушкам по куску темной материи и красные нитки, — учитесь.
Бабушка Балма дает им по иголке, неторопливо, назидательно поучает:
— Вышивка, девушки, не баловство, она большого старания требует. Не всякие узоры украшают одежду.
Это не заплатку на овчинный тулуп поставить. Каждый стежок надо обдуманно делать. Лишний кружочек или завиток какой могут всю работу испортить. Моя мать была большой мастерицей. Многим ламам сумки для лекарств, унты вышивала. Так сделает — глазам не поверишь, что все это иголкой выведено.
— Я видела сегодня у ламы Попхоя унты. Красиво вышиты, — говорит Дарима. — Не вы ли, бабушка Балма, вышивали?
— Я овечьи шкуры для Мархансая мну. Где уж мне ламам унты украшать! Для него не старушки вышивают.
Женщины засмеялись.
— Это правда, — вставила слово мать. — Попхой к молодым тянется. Помню, попросил он у меня чаю, я подала, а он схватил за руки, еле вырвалась.
— Они все такие. Один лама, когда я была молодая, вздумал со мной обниматься. Я ему чуть жилы на руках зубами не перегрызла, — вставляет Дарима.
— Может быть, грех с ламой грубой быть, — неуверенно говорит Димит.
— Это им грех, — хмурится Цоли. — Божьи слуги не должны к женщинам приставать.
— Не поймешь, почему они такие…
— Чего тут не понять? Едят досыта, работать не надо. От того, что молитвы шепчут, силы не убавляется…
Женщины сдержанно, боязливо смеются.
— Мы приходим к ламам за лекарством, за помощью, а они…
— Если харамжи[28] не принесешь, помощи от них не жди… Пока я Попхою барана не пообещала, он лекарства не дал, — перебивает Дарима.
Доржи вспомнился сегодняшний день. «Хороший нож принесла бабушка Тобшой ламе за лекарство. Зачем Попхою нож? Ведь ламы их не носят. Наверно, отдаст кому-нибудь… Может быть, лама подарил бы мне, если бы я не так громко отвечал ему на вопросы. А я вернул бы Затагархану. Зачем ламе халатик Сэсэгхэн? Наступят холода, ей надеть нечего будет…» Потом Доржи стал думать, почему это он не заметил, какие унты были у Попхоя. Эрдэмтэ-бабай сразу заметил бы красивые узоры. Дарима вот увидела. А Доржи, кроме урмы с черемухой, ничего не увидел… «Вообще-то ламы непонятные люди: ножей не носят, а берут их. Баранов тоже… Зачем ламе баран? В любой юрте его досыта мясом накормят. Последнюю овцу зарежут, а накормят… Странные люди эти ламы».
Женщины работают медленно, чтобы Дулсан и Жалма могли присмотреться. Терпеливо объясняют, показывают с охотой, как надо держать иголку, шитье. Никто не упрекает девушек, что они непонятливы, что получается у них некрасиво. Каждая старается одарить их нитками, хоть и у самих-то запасы скудные: нитки только двух цветов — зеленые да, красные. Лишь у бабушки Балмы нашлось немного синих.
— Для хорошей вышивки нужны не такие нитки. Что можно сделать двумя цветами? Были бы другие цвета, мы бы знали, какой куда положить, — говорит Цоли.
Доржи приятно, что мать знает толк в вышивке.
Вот Жалма не умеет вышивать, а халаты красивые любит. Доржи вспомнил рассказ Шагдыра, как Жалма нарядилась в халат Сумбат-абагай. Конечно, без спросу чужое брать нельзя… Если бы у Доржи было много красивой одежды, он в дни сагалгана нарядил бы всех, у кого ничего нет.
— А как надо? Какой цвет куда подходит? — спрашивает Жалма.
— Рядом с красной ниткой нельзя класть голубую, — отвечает бабушка Балма. — С ярко-красной приятно видеть темно-красную, оранжевую, коричневую нитку. А к голубой хороши будут синие нитки всех оттенков. Помните радугу? Там не бывает, чтобы рядом с зеленой полосой вдруг появилась красная, потом синяя, желтая. В радуге вон как меняются цвета: светло-желтый, желтый, густо-желтый и потом все краснее, краснее… Помните?
«Для бабушки Балмы цветные нитки — то же, что краски для Эрдэмтэ-бабая», — думает Доржи.
— Ну-ка, что у тебя получилось, Жалма?
