Лишь тогда вспомнил, когда на арене снова появился заморский глашатай и сообщил, что на сегодня бои закончены.

Господи, сейчас вернемся домой - что ж ее высочество папеньке расстроенному наговорит? Да-а...

Я переживал всю дорогу до дворца, а она не стала жаловаться. Только попросила завтра взять ее с собой. Я пообещал.

Шут

Да-а, "братец" сегодня весь на нервах, и я его понимаю. Старик в дочке души не чает, а у любимого чада - истерика и слезы. Вот и не чай в них после этого души, в чадах.

Чувствую: полетят сегодня чьи-то головы. Вон, между прочим, самый главный претендент - "куманек". Морда, как всегда, бесстрастная, но уж кто-кто - я по его глазам читать научился. Нервничает, тварь.

- Изволь объяснить! - требует "братец".

"Куманек" предлагает: давайте-ка посетим хворую, посмотрим. Может, чего и соображу.

Ну-ну. "Братцу" вид страдающей дочери - как кнутом пониже спины. Ох, полетят головушки!

Что же, идем. Во дворце - гвалт, прислуга впадает в крайности: или прячется подальше с глаз гневающегося старика, или шустрит, сбивается с ног. Думают, пронесет. Не знают, что молния бьет, как правило, бессистемно.

Покои "племянницы" - в западной башне, и идем мы туда так стремительно и вихреподобно, что мантия "братца", кажется, ни разу не коснулась пола. Нервно бренчат мои бубенцы. "Куманек" идет в кильватере старика, и в глазах - напряженная умственная работа. Шею потирает.

У дверей к "племяннице" замерли с кислыми физиономиями стражники. В комнатах висит скорбящая тишина.

"Братец" стучится. И мгновением позже отшатывается вместе с "куманьком" - взрыв рыданий почти физически ощутимо ударяет по ушам. Старик багровеет лицом и готов метнуть молнию, было б в кого.

- Войдем, - говорит "куманек".

Оригинальное решение. Главное - смелое.

Входим.

На-Фаул, главный царский советник

Зря я позарился на эти деньги, ох зря!.. Подвело чутье.

А ихний глашатай знал, что делает - видать не в первый раз таким занимался, работорговец чертов!..

Ее высочество плачет, надрывается, бедняжка. Сглупил я тогда. Но ведь боялся, что она наговорит старику всякой ерунды. Теперь точно наговорит.

Зря я ее повел.

...Во второй раз нас встретили не менее подобострастно, чем в первый. Усадили, поулыбались, убежали по делам.

Опять вышел глашатай, объявил "уникальное", "захватывающее" "неповторимое" зрелище - чинно удалился.

Начались бои.

Сначала сражались со зверьми: с медведями, с леопардами, со львами. Хищники здесь были не такие, как в царском зверинце, не тощие, ребробокие, а сытые, с блеском в шерсти и в глазах, острокоготные, уверенные в себе. Не знаю, как этим скоморохам-циркачам удавалось содержать зверей в таком состоянии. Во-первых, часть их медведей-леопардов на каждом выступлении убивали гладиаторы - где ж замену брать?! ; а во-вторых, везти за собой весь этот зверинец весьма накладно. Но каким-то образом циркачам это удавалось.

Потом люди бились с людьми. Это было страшнее и безжалостнее, чем со зверьми. Львы сражались с гладиаторами, как с равными, не желая ничего другого, не зная пощады ни для себя, ни для противников. В этом проступало их львиное естество. А люди... В людях люди же пробуждали нутряное, _звериное_ естество. И было отвратительно и завораживающе одновременно.

Я, не отрываясь, следил за происходящим... - все следили. И только глашатай, паскудник, следил за мной. Я потом это понял.

Он подошел ко мне после боев и отозвал в сторонку, с хитрым прищуром глядя куда-то вбок, на нечто за моим плечом.

- Прошу меня великодушно простить, ваша милость, - сказал этот человечишко. - У меня к вам дельце.

Я высоко и надменно вздернул бровь, давая понять, что он забывается. Впрочем, при большом желании это можно было также расценивать как немой вопрос и побуждение продолжать.

Глашатай предпочел выбрать второй вариант.

- Э-э, видите ли, ваша милость, наше заведенье - в силу, так сказать, специфики - постоянно нуждается в бойцах. И по мере возможности стараемся восполнять их недостаток - за деньги, разумеется. Не подскажете ли вы...

"Да!" - подумал я. "Да, да! Вот оно!"

- Вы что же, милейший, думаете, что я торгую людьми?! - гневно вопросил я.

Человечишко затряс головой, как маятником.

- Что вы, что вы?! - воскликнул он, выставляя перед собой руки ладонями вперед. - Как?! Разумеется, нет! Но ведь существуют каторжники и колодники, - добавил он тем не менее, вкрадчиво и осторожно.

"Натурально, существуют".

- Но, милейший, как вы себе это представляете? Вам продают местных заключенных - многие из которых, замечу, известны толпе, ведь были осуждаемы привселюдно - и вы их тотчас выпускаете на арену. Их узна_ю_т. Догадываетесь, что дальше?

- Бог с вами! - замахал руками глашатай. - Их же нужно сначала муштровать, приучивать. Как же так - сразу на арену? Никак не возможно, даже при большом желании.

- _Я_витесь под подночь ко мне, с деньгами и охранниками, - велел я и, не дожидаясь ответа, ушел.

Ее высочество не слышала нашего разговора, стояла в сторонке. Я отвел ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Я размышлял.

А подумать было над чем.

Шут

"Племянница" плачет не переставая, с надрывом и самозабвенно. Искренне плачет.

"Братец" гневно смотрит на "куманька" - "куманек" ищет выход. Выхода нет.

Тварь.

У каждого своя судьба. И в наши смутные времена судьба уже зависит не только от людей - в большей степени от обстоятельств. Обстоятельства сложились так, что я живу шутом. А по закону, шут не может иметь родственников. Он теряет всякое право на семью.

До того, как я стал шутом, у меня был брат. Теперь нету.

Человек, бывший когда-то моим братом, работал при дворце в отряде Ард-Лигера. Он был еще очень молодым и неопытным, мой не-брат, но уже отличался силой и ловкостью, кроме того не лишен красоты и ума. Потому и был принят в гвардию, потому и безумно нравился женщинам.

А месяц назад "куманек" привез во дворец свою племянницу - хотел пристроить как-нибудь при моей "племяннице"... Ха, каламбуришь, колпаконосец!