Трибуны словно взбесились. Одни зрители плясали, смеялись, обнимались, кидали вверх кепки, газеты. Другие, покраснев или побледнев, вскочив с мест, свистели, орали, яростно потрясая кулаками:
— Судья! Протри очки!
— Ослеп!
— На пенсию!
— Непра-а! Непра-а-! Непра-а-вильно!
И конечно, неизбежное:
— Судью на мыло!
Случайно Козаков мельком глянул на восточную трибуну. Ну как же?! «Артист», стоя на скамейке, заложив пальцы обеих рук в рот, свистел пронзительно и свирепо. Лицо его и даже шея надулись и побагровели. На секунду вынув пальцы, он перевел дух, фальцетом выкрикнул:
— Шляпа!
И опять сунул пальцы в рот…
Капитан тбилисцев с прилипшими ко лбу прядями черных волос, подбежал к судье, быстро, взволнованно, путая русские слова с грузинскими, доказывал, что Кочегура находился к воротам ближе защитника…
— Прекратите дискуссию, — стараясь не повышать голоса, остановил его Козаков.
Нельзя допустить, чтобы судье на поле возражали, оспаривали его решение. Иначе начнется безвластие и неразбериха.
И все-таки, ничем внешне не выдав своего беспокойства, Козаков чувствовал себя неуверенно. Он заставил тбилисцев начать с центра, а сам все думал:
«Было вне игры? Или нет? Было или нет?»
Его, привыкшего к четкости и точности своих решений, эта неясность задевала особенно больно.
Через две минуты матч кончился. Со счетом один — ноль победили москвичи. Один гол, один-единственный, решил судьбу Кубка СССР.
Зрители, не отрывавшие глаз от поля, после финального свистка судьи словно все разом вздохнули, зашевелились, загомонили. И опять все увидели, как пронзительно ярка изумрудная трава и как сверкает ровное-ровное, будто полированное голубое небо.
Команды построились. Пока они вяло, без энтузиазма приветствовали друг друга, Козаков бросил быстрый взгляд на своего помощника:
«Было или нет?»
— Нормально, — шепнул тот. Но голос звучал не слишком убежденно…
В судейскую после игры сразу набился народ. Козаков сидел у стены, устало откинувшись на спинку стула, и старался не слушать разноголосый, взволнованный говор вокруг.
«Вот так порядочек!» — недовольно думал он.
В судейской запрещалось находиться кому-либо, кроме судьи. А тут — вон сколько!
Особенно горячился высокий, красивый горбоносый грузин, Козаков не знал, кто это, но понимал: начальство.
Грузин говорил громко, быстро и так энергично, что под потолком то и дело жалобно позвякивали стеклянные висюльки вокруг лампы. И жестикулировал, как немой.
Козаков поморщился. Сам он был скуп на слова, даже слишком молчалив. Не зря жена, рассердясь, звала его «сычом». Может быть, поэтому его особенно коробила всякая болтливость.
Москвич Федюнин, старый, прошедший огонь и воду футболист, давно уже вышедший в отставку, вяло спорил с грузином, незаметно подмигивая Козакову: мол, не волнуйся, дело обычное, проигравший всегда недоволен.
Впрочем, и сам этот красавец грузин, хоть и горячился, понимал, что в общем-то спор бесполезен: все равно теперь судья не изменит своего решения. Не может изменить, даже если бы хотел.
— Мы подадим протест, — сухо, резко заявил маленький смуглый представитель тбилисцев. — Кочегура был вне игры.
— Подавайте, — ответил Козаков.
Он знал: протесты возможны при самых различных нарушениях. Но как раз по поводу вне игры никакие протесты не рассматриваются. Только судья, сам, единолично решает: было вне игры или нет.
Знал это, конечно, и представитель тбилисцев.
«Просто с пылу с жару… Пугает!» — подумал Козаков. Встал и негромко, но твердо произнес.
— Посторонних прошу удалиться.
Он нарочно так сказал: «посторонних», чтобы задеть того высокого, красивого грузина, который корчил из себя большое начальство. Да, пусть знает: здесь он «посторонний».
Оставшись один, привычно заполняя графы протокола, Козаков продолжал размышлять:
«Бегло или нет?»
Напрягая свою память, он старался скрупулезно точно восстановить расположение игроков на поле в тот решающий момент.
Постепенно он, прикрыв глаза, четко расставил всю пятерку нападения москвичей, точно вспомнил, где были оба полузащитника тбилисцев, где находились левый и правый защитники. Только центрального защитника все еще не удавалось накрепко пришпилить к какой-то определенной точке поля. А это и решало…
Он отметил в протоколе, кому из участников и за что он сделал замечания, проставил все фамилии игроков, запасных и судей. А сам все думал: «Было или нет?».
И, даже стоя под душем, закрыв глаза, старался определить: где же все-таки находился центральный защитник?
Дома, отдохнув, он подсел к плоскому ящику с низкими бортами — макету футбольного поля, — расставил на нем маленькие, похожие на оловянных солдатиков фигурки игроков. Все они быстро нашли свои места на поле, только центральный защитник остался в кулаке у Козакова.
«Вот напасть-то!»
Позвонить друзьям, бывшим на матче? Спросить, не помнят ли они? Нет, не годится. Каждый, конечно, будет твердить свое, получится такой сумбур, совсем собьешься…
Он думал долго. И не мог прийти ни к какому выводу. Усталый, прилег на диван. И вдруг!.. Вдруг абсолютно ясно, как это бывает только во сне, увидел центрального защитника. Вот он — высокий, с ногами и руками, густо поросшими рыжеватыми волосами, взмокший, бежит возле правого крайнего, а вовсе не около центрфорварда, которого обычно ему полагается «держать».
Понятно теперь, почему так долго и так тщетно искал его Козаков. Ну, конечно: разыскивал его возле центрального нападающего, а он переместился на край.
«Так! — Козаков, словно подброшенный трамплином, вскочил с дивана. — Значит… Ясно. К сожалению, ясно!»
Да, все сразу стало ясно. Кочегура был вне игры. Гол засчитать нельзя.
Козаков, мрачный, стоял посреди комнаты.
«Что же делать?»
Он сел к столу. Надо успокоиться, сосредоточиться.
«Итак… Ну, ошибся. Ну, с кем не бывает?! Постарайся впредь не ошибаться. А пока — забудь… Забудь? А тбилисцы! Им-то, конечно, не забыть!»
Козаков вспомнил взволнованное, изборожденное струйками пота лицо капитана тбилисцев, когда тот подбежал к нему на поле. Черные мокрые кольца волос на лбу, путаница русских и грузинских слов и жалкие, молящие, почти плачущие глаза. Да, да, этот могучий детина почти плакал от обиды и бессилия, от полной невозможности как-нибудь исправить страшную несправедливость…
Козаков вскочил с места, забегал по комнате.
«Вот черт! И кроме того, значит, Кубком будет кто-то владеть лишь по недоразумению?»
Он сердито потряс головой.
«А может, признать… Подать заявление…»
Козаков даже застонал. Какой позор! Неслыханно! Сам судья обвинит себя…. Признать свою ошибку нелегко любому. Но особенно судье. Ведь он затем и находится на поле, чтобы замечать чужие ошибки, и вдруг сам так оплошал. И как он будет потом судить? Ведь все игроки— конечно, все, и очень быстро! — узнают об этой истории. Весь его авторитет, все созданное годами, по крупице, все сразу рухнет…
Раздался телефонный звонок. Голос у Игоря был мягкий, сочный, как у певца, рокотал и переливался, как перламутровая раковина. Козаков недолюбливал этот «сольный» голос: слишком красивый, такому только болтать да болтать!
— Молодец, старик! — радостно гудел Игорь. — Я говорил: москвич москвичей не подведет!..
Козакову показалось, что Игорь даже заговорщически подмигнул ему.
«Значит… — Кровь бросилась Козакову в голову. — Игорь думает… я нарочно… Нарочно…»
Вдруг обессилев, не отвечая ни слова, он медленно положил трубку.
«Так… Как же я не сообразил?! В самом деле… Могут решить, что я умышленно… Да, подсуживал…»
Снова тревожно зазвонил телефон.
«Игорь. Беспокоится. Почему я не ответил…»
Козаков не взял трубку. Сел к столу. Долго еще раздавались протяжные, зовущие звонки.
Козаков достал лист бумаги. На минуту задумался. Сверху крупно написал:
