Спустя некоторое время двери храма распахнулись, запахло чем-то сладким, и прихожане один за другим стали спускаться по трем ступенькам и расходиться в разные стороны. Таня посмотрела на бездомных. Они никуда не двигались, ждали, будто знали что-то. Через несколько минут на пороге храма возникла женщина в темно-коричневой рясе и с покрытой головой и что-то громко сказала нищим. Те засуетились, задвигались, распространяя вокруг себя неприятные ароматы. Они стонали, кряхтели, но находили в себе силы подняться и пройти в храм, куда их пригласила служительница. И Таня, подчиняясь странному порыву, последовала за ними.
В храме было тепло, по бокам небольшого зала горели два камина. Пахло воском и едой. Простые скамьи стояли напротив алтаря, на котором была установлена скульптура мужчины в рясе, и его шею украшал венок из сухих цветов. Вдоль стен были установлены столы, куда сейчас служащие ставили тарелки с простой едой. Бездомные, словно изголодавшиеся псы, кинулись к еде, ругаясь, толкаясь, роняя угощение на пол. Женщины едва успели отскочить, и хоть еда в их котлах еще осталась, снова соваться к столам они не решились.
Таня стояла поодаль, прижав руки к горлу. Она не была готова к увиденному. Человек, которому полагалось быть венцом творения природы, представал перед ней грязным, низменным животным, которое не ест — жрет. Таня не могла заставить себя подойти и присоединиться к своеобразному завтраку, найти себе места среди этих нищих, которые вместе с деньгами и кровом потеряли что-то невообразимо более важное.
— Вы не откажете? Кажется, вам не хватает еды.
Таня услышала тихий мягкий голос и с удивлением обернулась. Перед ней стоял невысокий человек в грязном красно-синем костюме с пышными полосатыми штанами и бархатным камзолом. Голову его венчала некогда ярко-красная, а сейчас скорее коричневая шляпа с облезлыми перьями. Бледно-голубые выпученные глаза ласково смотрели на Таню, в них вспыхнули огоньки восхищения, и влажные полные губы растянулись в улыбке, стоило ему увидеть Танино лицо в анфас. В руках он держал тарелку с разварившимися овощами, которые давали беднякам.
— Ох, тэсса… Вы прекрасны, вам говорил кто-то об этом? Конечно, говорили! Я счастлив, счастлив.
Таня смотрела на него с подозрением. Не понимая его слов, она ожидала подвоха даже в этой открытой улыбке, а если бы вдруг поняла, то решила бы, что он издевается. В конце концов, вокруг не происходило ничего, чему стоило бы улыбаться.
— Я Трошер, — мужчина склонил голову и хотел было протянуть руку для локтепожатия, но вспомнил, что в руках у него тарелка. Он посмотрел на разваренные овощи, словно видел их впервые. — Как неудобно… матушка бы не одобрила. Возьмите мой завтрак! — он протянул тарелку Тане. — Я поел совсем немного, с краю. Честно!
В тот момент Таня почувствовала, что ее голод еще не так ужасен, что есть еще много стадий, через которые она готова пройти, прежде чем принять тарелку от иномирского бездомного с блестящими губами. Поэтому она замотала головой и отступила, бросила отчаянный взгляд на стол, на котором простая еда таяла, как снег под апрельским солнцем. И когда Таня смогла завладеть парой ложек рагу, ей достались уже самые поскребки, чуть подгорелые, с большим количеством сока, совсем не соленые, но оттого не менее желанные. Более того, это была едва ли не самая вкусная еда, какую ей приходилось пробовать за последнее время, даже воспоминания о воздушных кунжутных булочках померкло перед простыми овощами. Таня вернула тарелку на стол, поблагодарила служащую храма и хотела было поскорее уйти, но та больно вцепилась ей в руку:
— Куда это ты собралась? Брат наш Единый дает кров и еду только тем, кто трудится, — она окинула Таню строгим взглядом, — честно. Сейчас мы совершим молитву, а потом придет время работы.
Таня наблюдала за тем, как почти все бездомные (некоторым все-таки удалось ускользнуть от цепкого взгляда служащей) встали вокруг стола, и женщины в рясах прочли короткую вдохновленную молитву. Закончили они тем, что несколько раз приложили кулак ко лбу, будто безуспешно пытались изгнать из голов магическое мышление, и бездомные последовали их примеру. Спохватившись, Таня тоже постучала себя по лбу, чтобы не привлекать особого внимания, но судя по недовольному взгляду служащей храма, опять оплошала. После еды и молитвы нищие получили в руки тряпки и ведра, и Таня в их числе. Ей жестами велели мыть лавки, потому что на словесные приказы она реагировала плохо. Вода в ведре оказалась ледяная, а тряпка пахла чем-то тухлым, но Таня опасалась строгих служительниц неизвестного бога, поэтому добросовестно терла покрытые темным лаком скамьи. Рядом трудился Трошер. Он двумя пальцами поднял тряпку из ведра и философски наблюдал, как грязная вода стекает в ведро. Его руки, пусть и грязные, казались удивительно мягкими, ухоженными, холеными, что совсем не вязалось с его образом нищего. Прошло около часа, когда бездомные стали один за другим расходиться, и Таня решила, что и ей пора. К тому моменту руки у нее окоченели и покрылись неприятными зацепками.
— Извини, — обратилась она к стоящей у выхода служащей. Та сложила руки на животе и приготовилась смиренно выслушивать заблудшую душу. — Я хочу деньги. Немного деньги. Я делаю, и мне давать деньги. Есть?
Девушка окинула ее взглядом, как другие служительницы до этого, а потом спросила:
— Ты что же, ищешь любовника?
— Любовника? Да! — радостно согласилась Таня, и слово это на драконьем звучало так же странно, как “спасибо” или “завтрак”, или “работа”, которую она и искала, — просто набор звуков. — Есть любовник?
Молоденькая служительница вспыхнула до корней волос.
—Да как ты смеешь? Здесь, в обители Брата нашего? Уходи, велю тебе Его именем!
Таня удивилась, но вышла на улицу, куда указывал гневно дрожащий палец девушки. Еще раз обернулась, пытаясь понять, что она сделала не так, но служащая храма уже общалась с бедняком в полосатых штанах, который пытался угостить Таню из своей тарелки, и иногда прикладывала ладонь к горящей щеке, пытаясь справиться с внутренним возмущением. Может быть, в этом мире женщинам не пристало работать по найму? Или работать вообще? А может быть, ее вопрос был оскорбителен именно для служительниц храма, потому что заботиться о нем могли или монахини, или бедняки-прихожане? Таня покидала Обитель святого Патро в смятении, ей было неловко, а оттого, что она не знала, в чем именно виновата, становилось только хуже.
Однако все было не так плохо. Серые рваные облака расползлись, и над Илибургом засияло неласковое осеннее солнце. Его лучи приятно грели кожу, а на желудке наконец-то не было пусто. Усталость давала о себе знать, голова стала тяжелой, под веки будто кто песка насыпал, и Тане отчаянно захотелось где-нибудь присесть, чтобы вытянуть натруженные ноги. Но в бедных районах города была явная беда с благоустройством, вокруг не было ни одной скамьи, где мог был присесть уставший путник, поэтому Таня забиралась все глубже в центр Илибурга. Она шла по тротуару, и по левую руку тянулся густой парк за кованой оградой, и темно-зеленые кроны тихо перешептывались под прохладным ветром. Когда Таня увидела приоткрытые ворота, она обрадовалась: ну наконец-то городской парк! Хоть что-то в этом странном городе сделано для жителей. Она смело скользнула за ворота, под сень деревьев, и шум города резко отступил, будто кто-то убавил звук. Вокруг было тихо и спокойно. Аккуратные аллеи прочерчивали парк ровными линиями, тут и там белели обнаженные бока статуй. Обнаружились в парке и скамейки, и Таня со стоном села на одну из них.
Всего несколько минут, и она отправится дальше, пообещала Таня себе. Пройдется по местным лавкам, конторам и тавернам, спросит, не нужна ли кому дешевая рабочая сила. Она согласна быть уборщицей или чистить конюшни, если тут есть лошади, учиться, узнавать язык и заводить полезные знакомства, чтобы однажды покинуть этот больной мир навсегда и вернуться в старую добрую Москву. Воспоминания о родном городе навалились со всей сладостью и болью, и Таня, замечтавшись, не заметила, как голова ее упала на грудь и сон опустился на отяжелевшие веки. Ей оставалось всего несколько часов покоя, прежде чем реальность с беспощадным равнодушием ударит ее в лицо.
