— Что ты делать? — не выдержала Таня.
— Сижу вместе с тобой на моем базилике, — пожала плечами Фаруха. — Жалко травку, — вздохнула и снова уставилась вперед, перебирая свои камушки, стуча ими друг о друга: тук-тук-тук. Таня решила, что не будет обращать внимания на странное соседство и постаралась сосредоточиться на том, что происходило за забором.
Голоса звучали все реже и дальше, а собаки принялись заливаться с новой силой. Не выдержав, кто-то из местных жителей вышел из дома и заорал в темноту, преследователи ответили ему тем же. Перебранка быстро закончилась, и снова воцарилась тишина, редко нарушаемая лаем или далекими голосами, да под ухом раздавалось тук-тук-тук. Таня и представить не могла, насколько навязчивым и невыносимым может быть такой невинный звук.
— Хватит! — не выдержав, наконец зашипела она.
— Знаешь, мне очень интересно сидеть здесь с тобой, но может быть, пойдем в дом? — с непонятной радостью спросила Фаруха, указывая на свое темное жилище.
Таня поднялась и опасливо выглянула на улицу. Никого не было видно. А Фаруха уже цеплялась за ее рукав, тянула прочь. И Таня поддалась, последовала за странной женщиной к темному провалу, где должна была быть дверь, в негостеприимное нутро ее дома.
Фаруха выбила кресалом искру, зажгла свечу. Маленький храбрый огонек прогнал тьму, его отблески заплясали по закопченным стенам. Пока Фаруха о чем-то еще по-хозяйски хлопотала, Таня принялась осматриваться. Этот дом, и без того небогатый, явно пережил пожар. Его стены покрывала копоть, крыша провалилась, и обгорелые деревяшки были все еще сложены на полу, а вместо них была натянута ткань, просевшая огромным пузырем. Вокруг вырубленных окон остались черные следы огня, что вырывался наружу. Пол покрывала прелая солома, которая неприятно проваливалась при каждом шаге. Посередине единственной комнаты стоял стол, рядом с ним — колченогий табурет, в углу жалась низенькая печка с заслонкой на одной петле, вместо кровати был тюк, набитый соломой. После огромных зал Амина, фонтанов, подушек и фресок нищета Фарухи была, как удар мешком по голове. Она поражала в самое сердце, и Таня не могла поверить, что кто-то способен жить в таких условиях. Почему ей никто не поможет? Ведь нельзя, нельзя человеку жить вот так, почти как скотине.
Вот рту стало горько, и она обернулась, чтобы сказать что-то Фарухе, она сама еще не решила, что именно, когда женщина переставила свечу, и Таня заметила, что копоть на стенах покрыта письменами. Таня подошла ближе. И верно, на черной саже кто-то прямо пальцем выводил знаки, скорее всего, буквы, которые складывались в слова. Таня ходила от одной стене к другой, со смутным беспокойством вглядываясь в необычные письмена, пока голос над самым ухом не заставил ее подпрыгнуть:
— Это я писала. У меня просто нет бумаги, а я хотела, чтобы кто-то однажды узнал мою историю, — и столько боли было в ее словах, что Таня удивленно обернулась. Отблеск свечи упал на лицо Фарухи. Она оказалась моложе, чем Таня себе представляла, но неведомое несчастье и бедность навсегда изменили ее. У рта и на лбу залегли горестные складки, которые становились более явными, когда Фаруха смотрела на свои стены, а кожа была тонкой, серой и обвислой. И вдруг выражение муки исчезло, ему на смену пришла пугающая радость:
— У меня же гостья, а я совсем забыла о радушии! Прошу простить мне мою вопиющую грубость. Хочет ли моя гостья чаю?
Она сбивала с толка, эта Фаруха, будто в одном теле уживалось сразу несколько персонажей, и тот, что сейчас был перед Таней, выражался так витиевато, что Таня почти ничего не поняла.
— Чай? Вы будете чай? — услужливо повторила она и вдруг разразилась неудержимым смехом, до слез, до икоты. — У меня же нет чая! Вот я дуреха, нет никакого чая!
Фаруха продолжала смеяться, хотела сесть на стул, но тот покачнулся и упал, и она оказалась на полу, все еще хохоча. Таня не знала, что делать. Она обнаружила на низкой печке котелок с чем-то жидким, в полутьме было не разглядеть, черпнула из него тут же найденной глиняной миской и принесла Фарухе, размышляя, как бы поскорее отсюда убраться. Всё это: странная женщина, сгоревший дом, её истеричное поведение — было ненормальным и вселяло тревогу.
— Вот. Пить, — Таня протянула воду Фарухе.
Та, икнув, замолчала, посмотрела на миску:
— А вот и мой чай прибыл, — и снова рассмеялась.
Таня с волнением посмотрела в окно, но на темной улице ничего не было видно: за стеной фонари не зажигали, не тратили тверань и масло на обычных людей. Она боялась, что преследователи услышат беспричинное веселье в ночи и захотят проверить, и ей даже почудились шаги и голоса совсем рядом. Сердце замерло, от страха свело желудок. Таня погасила свечу голыми пальцами, зашипела от боли, а потом кинулась к Фарухе:
— Тихо! Тихо! Они есть здесь. Тихо, — она закрыла женщине рот, и та перестала смеяться так же внезапно, как и начала. Только икота напоминала о недавней истерике.
Пока Таня выглядывала в окно, пытаясь понять, послышались ли ей шаги или нет, Фаруха разглядела в Тане что-то новое. Она, словно любопытный ребенок, потянулась к завязкам плаща, дернула один конец, помогая банту развязаться. Тяжелый плащ медленно скользнул на пол. Таня недовольно посмотрела на Фаруху, а та, словно завороженная, прикоснулась самыми кончиками пальцев к камням на расшитом лифе Таниного платья, которые были едва видны в темноте. Она снова изменилась, притупились следы горя, отступило безумие, в ее чертах откуда-то появилась мягкость, Фаруха будто даже стала моложе. Она нежно, мечтательно улыбалась, гладя камни и вышивку.
“Это все странно. Странно и очень жутко, — подумала Таня. — Пора уходить, или я на пару с ней сойду с ума”.
— Знаешь, у меня ведь тоже были такие, — вдруг сказала Фаруха тихим голосом, и в нем слышалась улыбка. — Платья, я имею в виду. И украшения. У меня был балдахин над кроватью и шкатулка для драгоценностей. Музыкальная, — мечтательно протянула она. — Когда ее открываешь, видишь маленькую девочку с букетом цветов, она крутится, и играет мелодия “Мой маленький сад”. Мама всегда говорила, что это я, моя фигурка в той шкатулке, и я верила. Глупость, конечно, но мне так хотелось оказаться в розовом саду… Зато у меня был пони, а еще я ходила тайком на скотный двор, смотреть на гусей, кур и коров, и всегда возвращалась грязная. Мама ругалась, а я уверяла ее, что все утро провела в саду с рисованием, — Фаруха грустно усмехнулась. — Маленькая глупая лгунья. Лучше бы ты оставалась в саду со своими гусями и пони и никогда даже не произносила название Илибурга.
Она замолчала, а Таня смотрела на нее во все глаза. Платье, такое ненавистное для нее, вдруг пробудило какие-то воспоминания у Фарухи, их смысл ускользал, но было совершенно ясно, что они очень ценны для странной женщины.
— Ты любишь? — спросила Таня, оттягивая рукав платья.
— Что? — Фаруха встрепенулась, будто ото сна очнулась. — О да, я люблю такие платья. Кто знает, может, если бы у меня было такое, отец бы узнал меня и не прогнал.
Таня некоторое время раздумывала, сомневаясь, а не совершает ли она ошибку, отсекая все пути назад, в золотую клетку, но затем решилась.
— Ты брать платье? А я брать твой.
Таня потянула женщину за подол, жестами объясняя, что хочет поменяться одеждой. Фаруха сначала не поверила, в темноте взволнованно блеснули её глаза, грязные пальцы снова и снова касались тяжёлого шёлка юбки, она даже прижала его к щеке и немного потерлась под удивлённым взглядом Тани. А потом тихо спросила:
— Ты не шутишь? Ты мне правда даришь эту драгоценность?
— Я плохо понимать, — вкрадчиво отвечала Таня, — но я дать его тебе. Но! — она подняла палец, предупреждая восторг своей странной знакомой, — ты дать свой!
Фаруха радостно закивала, в последний раз сжала юбку в руках и принялась было сдирать с себя одежду, но потом остановилась, возбуждённо огляделась.
— Неужели я отдам тебе этот хлам? Нет-нет, Чада бы так никогда не поступила, а я Чада. Чада, и никто этого у меня не отнимет! — воскликнула Фаруха и вдруг испугалась, присела, закрыв рот чумазыми пальчиками. — Я дам тебе другое. Лучшее, да-да, лучшее, что у меня есть. Оно не идёт ни в какое сравнение с твоим подарком, но поверь, это самое большое, что я могу тебе дать.
