— Никто не собирается причинить им вред,—ответил Робертсон.

— О! Спасибо, большое спасибо. Рад получить ваши заверения. После этого я чувствую себя спокойно и в полной безопасности. Так же как народ чувствует себя спокойно и в полной безопасности, потому что президент сказал, что мы больше не будем готовиться к бактериологической войне.

— Послушай, Норман, я знаю, что ты расстроен, но постарайся взять себя в руки. Ведь это не бактериологическая война. Это несчастный случай. Несчастный случай, связанный с исследованиями…

— А все те умершие люди, что они — уже воскресли? А те, которые остались… Что вы сделаете с ними? Вы же не можете их просто отпустить? Правда?

— Мы о них позаботимся. Пока я не могу сказать как, но мы о них позаботимся.

Льюин некоторое время молчал. Он молчал от отчаяния, от крайнего отчаяния, но Робертсон решил, что возбуждение Льюина стало спадать.

— Проходи, садись, Норм,— пригласил он.

Льюин вошел в гостиную следом за Робертсоном и сел на стул возле двери. Робертсон устроился на диване, поставил тарелку с кашей на кофейный столик и съел ложку овсянки.

— Все расстроены случившимся. И никто не чувствует себя лучше, чем ты. Но ставки слишком огромны.

— Билл, на карту поставлены жизни. И жизни уже потеряны. Что может быть больше этого?

— Я знаю, как скверно ты себя чувствуешь. Но когда Донован сбежал, у нас не осталось никакого выбора. Мы вынуждены были пойти на крайние меры. Ты же там был и знаешь, что мы спасали людей, как могли. И мы не для того их спасали, чтобы затем просто убить или заключить навеки в тюрьму. Ты должен думать об этом так же, как об этом думаю я. Эти решения слишком ответственны, чтобы принимать их, руководствуясь лишь эмоциями. Они слишком важны, чтобы мы с тобой могли их комментировать.

— Билл, я видел телевизионную программу. Я слушал последние известия в одиннадцать часов вечера. Там были решения настолько «важные», что я никак не могу их не комментировать.

— Послушай,— сказал Робертсон,— если бы Элинор была больна или бы заболел один из ваших детей, ты ведь не старался бы лечить их сам. Ты был бы слишком взволнован, чтобы рассуждать хладнокровно и доверять своим собственным суждениям. И в этом деле все обстоит точно так же. Люди, которые сейчас принимают решения по этому вопросу,— специалисты. Им виднее. Они выбирают оптимальные решения. И мы должны им доверять — не только как врачи, но и как офицеры. Я понимаю, что ты расстроен, я тоже, черт возьми. Но почему утром тебе не пойти и не поговорить с генералом Уайаттом, прежде чем ты что-нибудь предпримешь. Я могу тебе подсказать очень немногое. У меня нет никакой власти. Никакого авторитета. Я просто делаю то, что мне приказывают. Это все, что мы можем сделать, ты и я. Льюин покачал головой:

— Ты забываешь одну вещь, Билл. Некоторым образом это мои больные. Меня вызвали, чтобы лечить Мэри Эдисон, и я тогда пришел к тебе консультироваться. Я — лечащий врач, и на мне лежит ответственность, как ни на ком другом.

— Мэри мертва. Ты это знаешь, Норм. Так какого черта?

— Да, я знаю. Она мертва. Вот поэтому-то я и пришел тебя повидать. Я хочу сказать тебе, что, когда вы решите, что делать с оставшимися в живых из Тарсуса, включите и меня в их число.

Некоторое время Робертсон не мог произнести ни слова. Наконец он заговорил:

— Ты выразился довольно ясно. Я бы мог арестовать тебя. Но я этого не сделаю. Как друг я прошу тебя хорошенько подумать обо всем.

— О чем ты меня просишь? Подумать об этом?

— Да. Подумать и ничего не предпринимать, прежде чем опять не поговоришь со мной. Ты устал и разбит. Ты работал как сукин сын и заслуживаешь отношения лучшего, чем быть брошенным на гауптвахту за легкомысленные суждения.

Льюин сидел молча, ошеломленный.

— Ну что ж,— сказал он наконец.— Я об этом подумаю.

— Прекрасно. А теперь иди спать,—сказал Робертсон.

Льюин поднялся и, не прощаясь, вышел. На улице он постоял немного на тротуаре, затем повернулся, чтобы посмотреть еще раз на дом, в котором, как он предполагал, Билл Робертсон доедал свою овсянку. Все это было невероятно.

Льюин не знал, даже не мог предположить, что в этот самый момент Робертсон разговаривал по телефону с людьми из контрразведки, советуя начать слежку за Льюином и прослушивать его телефонные разговоры.

СУББОТА, 15 АВГУСТА

14 ЧАСОВ 00 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Сначала Поль подумал, что заблудился. По его расчетам, он шел правильно, да и местность была знакомая, но Поль допускал, что из-за своего болезненного состояния и усталости он мог ошибиться в оценке расстояния. Какая-то ошибка, точно, была. Он взглянул вниз в ущелье и в недоумении нахмурился. Там виднелось незнакомое озеро. Действуя одной здоровой рукой, Поль с трудом достал карту и разложил ее на земле, пытаясь сориентироваться. Непонятно. Никакого озера в этом районе не было. Не возникло же оно из ничего? Карта была выпущена лишь год назад. Здесь не должно быть никакого озера в радиусе шести миль.

Он оторвал глаза от карты и снова посмотрел на ущелье. Оно было ему знакомо и в то же время выглядело иначе. Гору слева он видел впервые. Но другая гора, та, которая лежала справа, казалась ему знакомой. Он прошел еще сорок ярдов, чтобы посмотреть на нее под другим углом, и обнаружил тропу. Тропа была похожа на ту, которая вела вниз в ущелье, расширялась и превращалась в главную улицу Тарсуса. Но теперь она спускалась неизвестно откуда и обрывалась на берегу этого маленького грязного озера. Поль посмотрел на юг, за озеро, где виднелось огромное нагромождение камней, стволов деревьев и веток, и тут внезапно в один страшный миг сообразил, что озеро действительно возникло недавно. Куча обломков, перегородившая речку, была свежей. На некоторых деревьях еще были зеленые листья. Боже мой! Это именно то место, где находился Тарсус!

Он уставился вниз, не веря себе, но постепенно это неверие перешло в ярость. Он понял, что это дело их рук. Если б только им удалось его поймать, застрелить, тогда, может быть, город был бы спасен. Но ему повезло, а может быть, не повезло. Он сумел сбежать от своих преследователей. Тогда они, чтобы обезоружить его, решили стереть город с лица земли. А людей? Всех людей? И Хоуп? Он этого не хотел. Он об этом даже не мог подумать. Бессознательно, спасая свою жизнь, он погубил их.

Не будь он так вымотан, так голоден и так измучен болью, он, наверно, смог бы заплакать. Но в таком состоянии он ни на что не был способен. Он стоял, уставившись на ущелье, а затем, как лунатик, начал спускаться по тропе. Ему понадобилось десять минут, чтобы спуститься к тому месту, где речка была перегорожена и превратилась в озеро. Еще десять минут он обходил эту вновь созданную водную преграду и около четверти часа поднимался на склон с западной стороны, обходя камни и обломки скал, которые похоронили город.

На другой стороне искусственного завала он увидел их: легковые автомобили, пикапы, грузовики и зевак, которые приехали посмотреть на катастрофу. Поскольку Поль поднялся довольно высоко, он хорошо видел заграждения, установленные полицией, там же стояли две полицейские машины. Они перекрыли путь к месту обвала и не давали зевакам пройти к огромной куче земли и камней, пока еще довольно зыбкой. Все это, безусловно, было гнусно, но, глядя на происходящее сверху, он понимал, что зеваки в своей слепоте и непонимании прибыли сюда, чтобы взглянуть на святое место. Они, конечно, были обмануты. В страховых полисах такие катаклизмы называют происшедшими по божьей воле, но Поль знал лучше, чем кто бы то ни было, что бог здесь ни при чем.

Тут он опять подумал о полицейских. Вполне возможно и даже вероятно, что они присланы не только для того, чтобы удерживать зевак, но и для того, чтобы искать его. Он теперь, вероятно, единственный оставшийся а живых из всего населения Тарсуса. И единственный человек, который все знает.