Временами ребята собирались ловить глюки. Я боялся этого, но однажды попробовал. Только не надо думать, что мы нюхали клей или употребляли наркотики. Ни в коем случае. Оказывается глюки можно вполне ловить и без психотропных веществ. Для этого опять же нужно как минимум два человека и полотенце. Но мы, как правило, собирались гурьбой. Итак, как же это делается? Становишься у стены, приседаешь как можно быстрее, чтобы разогнать сердце. Потом встаешь и дышишь как можно чаще, не знаю зачем. Потом твое горло прижимают полотенцем к стене так, что ты не можешь дышать. Я не знаю, сколько нужно держать, но держали те, кто знал. Хотя секундомера у них не было. В общем, ты ненадолго отключаешься и видишь небольшой сон. Мой сон был такой: я стою под водопадом и моюсь. Мне очень приятно, просто не описать, насколько я хорошо себя чувствую. Все так изумительно. В сто раз круче, чем в какой-нибудь там рекламе шампуня. Но вот я замечаю, что сверху летит огромный булыжник. Прямо на меня. Он задавит меня насмерть. Но мне настолько хорошо, что я не могу сдвинуться с места. Булыжник падает на меня, и я просыпаюсь. Я лежу на полу, и у меня дико болит голова. Я трогаю ее и чувствую большую шишку. Смотрю на руку – крови нет. Хорошо. Тут звонит звонок на обед, и мы идем есть. По дороге мне рассказывают, как все было. Я стоял у стены и тер себя в разных местах, как будто я в душе. Потом потихоньку я начал валиться на бок, при этом продолжая «мыться». Меня не успели поймать, и я ударился головой о спинку кровати. Все произошло очень быстро, но во сне это было очень долго. Больше я этим не занимался. А через 14 лет я узнал, что это разновидность холотропного дыхания, и его изобрел некий психолог по имени Станислав Гроф после запрета ЛСД.

Когда наступал май, мы отправлялись на охоту. Только охотились мы не на зайцев и лис, а на майских жуков. Мы ходили по лесу и собирали их. Жуки были немного страшные, но очень добрые. Можно было даже пускать их походить по рукам. У них приятная походка. Мы собирали целые армии жуков в своих пеналах. Помечали их краской, чтобы никто не украл. Мы делали дырки в пеналах, чтобы они не задыхались. Но они все равно почему-то умирали. Умирали они всегда молча, без криков и стонов. Потому что они были очень добрые. И мы устраивали для них достойные похороны.

Словом, в интернате было много интересных занятий. Мы бегали и играли на стройках, делали для себя ходули и воздушных змеев, жгли фугас, рисовали карты местности, коллекционировали вкладыши от жвачек, фишки, крышки от пива, бирки от сигарет. Ночами сочиняли и рассказывали друг другу страшные истории. Например, про конец света.

Все знали, что в 2000 году будет конец света. Кто-то умный это предсказал, и мы верили. В принципе особо умным быть и не надо, чтобы это предсказать. Такая круглая дата! Немудрено, что случится что-то важное. А конец света – это очень важно. Немного страшно, но очень интересно. Как сама Жизнь. Я представлял конец света в трех вариантах: либо еще один потоп, либо какая-то огненная стихия, либо закончится кислород. Больше всего я боялся удушья, поэтому огонь меня вполне устраивал. Думал, что сгореть заживо будет не так больно, как задохнуться. Я отдавал себе отчет, что от конца света невозможно спастись, но все равно откладывал сухари в свой шкафчик на всякий случай. На обед давали два куска черного хлеба и один белого. Мне хватало по одному того и другого. А иногда я экономил и два черного. Из белого хлеба сухари получались невкусные. Я накопил довольно много сухарей и был готов к концу света, но вдруг одному мальчику пришла посылка. Помимо прочих вкусностей там были малиновое варенье, паштет и шпроты. Мы заключили договор – с меня сухари, с него варенье и паштет. Ели мы все это по ночам, потому что так гораздо вкуснее. Запасы сухарей иссякли, а конец света был все ближе и ближе. Но я про него совсем забыл, а вспомнил только весной 2000 года. Я сначала обрадовался, а потом разочаровался. Потому что я так красочно представлял, как все вулканы извергаются, вокруг лава, огненный дождь, все горит. Но ничего не случилось, очередной обман. 2000 год оказался таким же, как и 1999-й, а за ними такой же 2001-й.

Если родители пугают своих непослушных детей интернатом, то чем же пугают непослушных детей, которые уже в интернате? А я вам скажу… Изолятором! О да, это страшно. Это вам не какой-нибудь там конец света. Потому что конец света одновременно для всех, а изолятор только для тебя. Это как интернат в интернате. Как дисбат в армии. Место для изгоев. Изолятора боялись даже самые крутые. Много историй мы придумывали об изоляторе и рассказывали друг другу по ночам. Оттуда никто не возвращался, и я не представлял, что такое нужно натворить, чтобы туда попасть. Наверное, убить воспитателя или что-нибудь вроде того. Изолятор находился по пути в столовую, и мы всегда с опаской проходили мимо него. Рядом с ним всегда стоял какой-то жуткий запах. Иногда мы слышали оттуда негромкие разговоры. Значит, там кто-то был, и не один. Но посмотреть на этих бедолаг было невозможно, потому что им нельзя выходить. Еду им носили из столовой. А когда самые смелые подбирались к окну снаружи, то там никого не было. Мне было очень интересно знать, что же там происходит, и однажды я узнал.

Да-да, я угодил в изолятор. Самое обидное, что меня отправили туда не за плохое поведение. Не за то, что я врал. Не за то, что воровал. А просто потому, что я заболел. У меня началась чесотка. По всему телу пошли прыщи, все чешется, прыщи все расцарапаны, кровоточат. Это и так уже нехилое наказание, а тут еще изолятор.

Мне дали белую одежду. Сказали взять мыльные принадлежности и полотенце. Ведут. Мне реально страшно. Я настолько упал духом, что даже не пытаюсь сбежать. И мысли такой не приходит. Будто я в наручниках. Смотрю на проходящих мимо ребят с завистью. Они свободны, у них еще вся жизнь впереди. А у меня впереди Изолятор. Вот этот противный запах, большая железная дверь. Медсестра достает ключ из кармана, открывает… Странно, я пока не вижу никаких пыток, но может, все начнется позже? Мне показывают мою комнату. Из другой комнаты выходит толстая девчонка. Молча смотрит на меня. Уходит. Воспитатель и медсестра тоже уходят и закрывают дверь. Я ложусь на кровать, в голове проносятся все страшные истории про изолятор, но ни одна из них не подходит. Потому что здесь нет никаких ловушек, капканов, цепей, шипов в стенах и потолке. Нет ни вампиров, ни монстров, ни кучи трупов. Оказывается, разочароваться можно не только в хорошем, но и в плохом. Как же я приятно разочаровался. А люди обычно не придают значения таким приятным разочарованиям. Люди любят запоминать плохое.

Так вот, со временем я привык к изолятору. Это была такая же палата, только поменьше. Даже в столовую не надо ходить. Вот только нужно пить таблетки и мазать прыщи. Только нельзя погулять. Жили мы там вдвоем с Лизой. Лиза была старше меня на три года, но мы все равно общались, потому что вариантов у нас не было. Не помню, чем она была больна, но ей оставалось лежать в изоляторе всего неделю, потому что у нее уже все прошло. Она тоже привыкла к изолятору. У нее были книги и кассеты с музыкой. В изоляторе был магнитофон. Книги она любила читать вслух, и я понял, что это за разговоры мы слышали с той стороны железной двери. Из всей музыки, что слушала Лиза, мне больше всего нравилась Земфира. Я даже надеялся, что она оставит мне кассету, но она не оставила.

В интернате я второй раз столкнулся со Смертью. Ну, в смысле, не я лично с ней столкнулся (это у меня еще впереди). Я просто смотрел со стороны, как она работает. В первый раз, когда умерла мама, я еще ничего не понял. Тогда мне сказали, что люди умирают, и это неизбежно. Я принял это как данность и особо больше не думал об этом. Но теперь я задумался. Не знаю зачем, но на похороны собрали всю школу. Мы стояли перед парадным крыльцом и смотрели на гроб. Директор что-то рассказывал. Те, кто стояли поближе, видели тело. Они потом рассказывали, что видели следы веревки на шее. Этот мальчик был старше меня на два года. Восьмиклассник. Он повесился. После директора вышел священник и стал что-то петь. Я не слушал, что он там поет. Я просто стоял и думал. И когда гроб увезли, я продолжал думать. Я думал о том, что это совсем не та смерть, о которой мне рассказывали. Разве это неизбежная смерть? Разве так умирают все?