Идеал жизни: сытое рабство Негритянский раб — унижаемый нищий «Дядя Том» — это устарело. Современный раб — сытый раб. Человек-механизм, человек-машина. Однако машина ухоженная, аккуратно смазываемая, мытая, сытая и пр. — Недочеловек. Управляющий им «хозяин» наслаждается жизнью, имеет свое искусство — например, балет, «Саломея» по-прежнему в большой моде ит. д. Жжх В долгих беседах с Отаром Васильевичем” разговоры все чаще возвращались к проблеме религиозного отношения к миру, религиозного сознания. Постепенно этот вопрос становился основным, кардинальным. Именно по этой линии точно разделялся мир, а не по социальной, национальной и иной. Искусство зашло в тупик, оно потеряло глубину, потеряло душу, потеряло смысл и значение, Божественное. Оно утратило и Человеческое, обратившись в Механическое, инстинктивно-животное, безмелодично-ритмическое, примитивное. То же и поэзия. Например, поэзия. Бродского — только ритмическая, без мелодии, без гармонии. Цветаева, Ахматова и их последователи сами уже производное, — рационально-истерическое. — Истерические — страсти› — одно самовыявление без любви, без ее примата. Пушкин воспел любовь: и плотские утехи, и глубокие, трагические страсти. Он воспел свое чувство, воспел предметы своей любви. То же — Есенин, Блок. Но гдеу т-т Цветаевой предметы ее страсти? Не говорю об Ахматовой — это что-то нечистое, плотски-развращенное. Все это осталось в 1910—1917 годах. Люди рождены были уже болезнью, гнилостностью несет от них. Истерические чувства Пастернака, Цветаевой, дортуарная поэзия Анненского. Что-то второразрядное во всех них. Очистительной грозы нет в них, как в Блоке, Есенине, Маяковском. Душный мир, спертый воздух, коридор женской гимназии, со всюду ощутимым запахом туалетных комнат. И у Бродского нет совсем свежести. Все залапанное, затроганное чужими руками, комиссионный магазин. «Качественные», но ношеные вещи, ношеное белье, украшения с запахом чужой плоти, чужого тела, чужого пота. Нечистота во всем. Нет свежей женщины, свежего плода, яблока, свежей ягоды. Что-то нечистое, уже бывшее в употреблении — всегда! Нет никакой свежести в языке, и это даже не язык, а всегда жаргон — местечковый, околонаучный, подмосковно-дачный. То же и в музыке — несвежий музыкальный материал, как несвежее белье, неодухотворенный и измышленный. 6 февраля 1993 года Сегодня в гостях у нас была Людмила Георгиевна Карачкина — старший научный сотрудник Института Теоретической Астрономии, работающая в 367
Крымской обсерватории. Она наблюдает «малые планеты» и открыла несколько новых. Замечательно скромная, сердечная, умная, интеллигентная женщина, с большим тактом и вкусом. С нею две дочери — молоденькие девушки: Маша (музыкантша-пианистка) и Рената — скромные, воспитанные, целомудренные девочки. Отец их — математик, ученый. Провинциальная русская интеллигенция, люди высокой пробы, черт возьми! Нет. Россию даром не возьмешь. Открытым ею звездочкам присвоены имена Достоевского, Булгакова (Л. Г. Карачкина, между прочим, сказала, и меня поразила этим, что лучшее, сильнейшее произведение М. Булгакова — «Собачье сердце». Вот уж удивился я! Сколько раз я говорил это знакомым и не припомню, чтобы кто разделил мое мнение), Пастернака и меня, многогрешного”. Легко было вести с нею разговор. Речь простая, открытая, душевная... Слава Богу, что еще есть такие люди. Из «Воспоминаний». Ленинградская консерватория Кроме классов композиции... Кафедра Кушнарева ослабела из-за ухода П. Б. Рязанова. Но не было худа без добра. Благодаря тому, что остался без педагога, познакомился с Д. Шостаковичем. Фортепианный концерт. Имел большой успех, особенно на вечере в честь 75-летия Консерватории. Исторический концерт в Большом зале имени Рубинштейна (он превращался в концертный по особому случаю: юбилейный вечер Глазунова), Штейнберг, Шостакович, В. Давыдова, армянка певица, Тер-Гевондян, Кон. Полякин. Две части из Фортепианного концерта имели большой успех у публики. Особенно помню армянина, сидевшего впереди меня (Таямов?), страстного поклонника музыки Д Д). Он не мог сдержать восторг даже во время исполнения музыки, прерывая ее восторгами и сильно мешая слушать. Но что творилось после того, как вторая и третья части моего концерта отзвучали, особенно когда я вышел на эстраду кланяться. Это была — буря. Ведь в зале сидели нынешние студенты, их многочисленная родня и друзья. Я был для них — свой, человек их поколения, с которым связывались все наши надежды, вся будущая жизнь. Восторгам и реву не было конца, особенно ввиду моего возраста. Я стеснялся ужасно, меня выталкивали на сцену, выводили вперед. Я кланялся и тихо-тихо говорил «спасибо», которое, конечно, никто не слышал из-за страшного шума, ведь в зале было много молодежи. Через несколько дней в газете «Ленинградская правда» или «Вечерней» была заметка о концерте, где было следующее: «Присутствующие в зале устроили овацию молодому композитору Ю. Свиридову, Фортепианный концерт которого исполнялся во 2-м отделении»”. Эти слова я читал на улице, по бедности я не выписывал газет, предпочитая знакомиться с их содержанием... Газет было много, они наклеивались на досках прямо на улице, обычно на перекрестках. Эту фразу я читал раз десять, все не мог отойти от газеты, зачарованный этими словами. Да не 368
подумает читатель, что я был какой-то «непомерный честолюбец». Но жил в бедности, человеком без дома, без угла, в общежитии, где большинство студентов глумливо относились к моим занятиям композицией. (Увы! Это характерно для русских, пишу об этом с большим огорчением.) Вместо того, чтобы ободрить человека, в котором пробудился творческий дар (пусть даже совсем малый, некрупный, небольшой, уж не говорю «великий»), окрылить его, наоборот, на каждом шагу я слышал унизительные прозвища (гений, Чайковский и т.д.), сознательное и даже злобное пренебрежение, желание ущемить в самых мелких житейских мелочах, унизить своего же товарища, такого же «русского нищего», как и они сами. Хвала евреям, которые (кого я знал!) с интересом, с уважением, а подчас и с чувством гордости за «своего», говорили о тех, кто сочинял, стараясь поддержать в них дух созидания и внушить окружающим сознание серьезности дела, о котором идет речь. И это не значит, что речь шла о великом, нет! Но само это сочинительство инстинктивно расценивалось как чудо, как некая «божественная отметина» на лбу человека, которой Господь метит своего избранника. У нас же, у русских, это вызывает чувство злобы: «ишь — захотел выделиться!», выскочка и пр. За это — бьют, ненавидят. Все это я испытал с детства, занимаясь музыкой, которая считалась зазорным, никчемным делом в народе. Единственное, что их примиряет с этим — если они узнают, что такой человек зарабатывает много денег. Но тут вступает в силу иной тип зависти, к которой примешивается уже раболепие, лесть и т. д. Всего же лучше быть «средним». Вчера по ТУ (5 мая 1991 г.) я видел и слышал передачу о маленьк детях. Фильм сделан в Ленде. <...> Детские замечания, ответы на вопросы, иногда весьма каверзные (что ни ответишь — будет нехорошо). Умело, ловко смонтированное противопоставление проявлений детской психики, умело, сознательно толкаемой к определенному типу высказывания. Одним из «козырей» был мальчик, который сказал: «Я не хочу выделяться, хочу быть средним». Но никто не сказал (как раньше их учили): «Хочу быть летчиком, космонавтом, инженером, вождем, генералом, писателем и пр. и пр.». Сознательная серая, серая масса, кого же упоминают дети: 1) Бог (абсолютно бессмысленно, но и это хорошо, пусть хоть западает в душу, что таковой Есть); 2) Ельцин. (Отвлекся в сторону.) Чушь — какая! Жжх Вот почему я был счастлив тогда на улице, прочитав эти несколько слов о себе в маленькой газетной заметке. Бодрость влилась в мои жилы, желание работать, делать свое, никому не вредя, никому не мешая делать то, что он находит нужным. Я понял, что музыку надо писать «от сердца», да и всегда так ее писал (даже прикладные работы, стараясь находить в них хоть какой-либо предмет для вдохновения. Без него музыка — неполна, не трогает души). 369
