Впрочем, часовым виднее.

За городской стеной меня захлёстывает запахами и звуками. Стрёкот цикад, сладковатый аромат сухой травы и терпкий – переспелой рябины, и сырое дыхание реки, и щекочуще мелкие камешки под ногами. Я иду медленно, спотыкаюсь и часто падаю, и вскоре локти и коленки у меня оказываются все в ссадинах. Дивное, забытое ощущение – как в кадетские годы, когда мы с друзьями частенько носились по улицам, как сумасшедшие, лазили через чужие заборы, катались по перилам…

– Я хочу прожить это заново, – бормочу. – Заново. По-другому. Чтобы детство и волшебство, и много друзей, и путешествия, и море, и мороженое, и ручной лис вместо собаки… Только без военного училища. Боже, как надоела эта муштра…

За городом небо ближе.

Я с трудом взбираюсь на очередной холм и замираю. Тело такое лёгкое, что почти не ощущается. Только слабо покалывает что-то в районе сердца. Ветер треплет полы серой больничной рубахи, вымывая из нитей запах карболки. Если запрокинуть голову и широко распахнуть глаза, то их запорошит холодной звёздной крошкой.

Небо прекрасно.

Сейчас я бы всё отдал за полёт, который не будет прерван грохотом взрыва и оглушительной болью.

– Заберите меня отсюда, – тихо прошу. – Туда, где нет войны. Туда, где я никогда не упаду.

Я стою, вытянувшись в струну, и жду, когда поезд подойдёт к станции.

Он слишком уже задержался, право.

Луна подмигивает – а потом вдруг срывается с небосклона, и в ночной тишине нарастает стук, гул и скрежет. Слабый запах железа перебивается запахами тимьяна и клевера. Два тонких серебряных рельса тянутся от млечного пути прямо сквозь выстывший воздух и молчаливые холмы. Рядом со мною звёздный свет густеет, и я бестрепетно ступаю на полуразрушенную сияющую платформу ровно в ту минуту, когда к ней подходит старинный состав. Ржавчина проела вагоны почти насквозь, и только гибкие плети плюща и тимьяна не позволяют им развалиться; на трубе сидит белая сова с блестящими глазами, а на крыше, устланной густым мхом, спят дикие лисы.

Когда поезд окончательно останавливается и двери открываются, то на мгновение я удивляюсь, а затем всё встает на свои места.

– Уильям, Симон – привет! – улыбаюсь. – Так и знал, что вы здесь.

Оба они в униформе проводников – тёмно-зелёные кители с медными пуговицами, фуражки с чёрными лакированными козырьками, безупречно отглаженные брюки и начищенные ботинки. Симон курит длинную трубку с чубуком в виде вороньей головы, и глаза у него светлые, как сразу после лётного училища, а Уилл держит под мышкой толстенный том «Тодда-Счастливчика» – первое издание, иллюстрированное.

– Здравствуй, Кальвин, – говорит Уилл. А я вспоминаю: всегда ли у него были зелёные глаза? Кажется, нет. Впрочем, не так уж это и важно. – А ты долговато добирался. Куда хочешь поехать?

Сперва я мешкаю – а затем начинаю перечислять всё, о чём успел подумать за время дороги. И про детство без войны, и про домашнего лиса, и про путешествия, и про волшебство…

– И чтобы никогда не падать, – повторяю несколько раз настойчиво. – Вы же понимаете, все проблемы от этого.

Как-то само собой получается, что мы уже не стоим, а сидим на ступеньке-подножке – справа Симон, посередине я, слева Уилл. Курительная трубка – одна на троих, как старые добрые допапиросные времена, и табак весьма хорош. Я упираюсь подбородком в голые колени и медленно выдыхаю дым; он зависает крупными синеватыми кольцами, и ветер птенцом шныряет сквозь них.

Уилл наклоняет голову, глядя на меня искоса; глаза – чистый малахит, ни зрачков, ни белка.

– Кальвин, а не хочешь к нам, проводником?

Машинально притрагиваюсь к дымовому кольцу – пышное и тёплое, надо же…

– Проводником?

– Ну да. Провожать оттуда к нам и обратно то. Ты подумай, это дело хорошее. Со временем и напарника себе подберёшь, – смеётся Уилл. – Чудеса не приходят в мир сами. Так-то.

И умолкает, словно разговор окончен.

Некоторое время я раздумываю – а потом киваю, соглашаясь на всё сразу.

…в эту самую секунду где-то далеко-далеко над Йорстоком уходит в пике бомбардировщик. Выровняться он уж не сможет.

Уже долгое время я даже не летал – позволял ветру носить меня, где ему вздумается.

Небеса не везде были одинаковы. Узор звёзд, тёплые и ледяные потоки воздуха, исполинские башни грозовых туч и лёгкие мазки перистых облаков, розовато-золотая заря, опаляющий жар солнца в зените и осязаемо-плотные лунные лучи в чернильной темноте – всё это чередовалось размеренно, однако без какой-либо системы. Иногда внизу, в разрывах облаков, мелькали человеческие города; иногда – распахивались вдруг холмы, сияя золотым светом.

Позволять себе просто ощущать мир, без опостылевшей рефлексии, метаний и разгадывания головоломок – это было прекрасно. Я словно балансировал на грани, не ступая ни на ту, ни на другую сторону.

– …Ты всё ещё не можешь выбрать?

Я нехотя отпустил ветер лететь дальше, завис на месте и открыл глаза. Из тумана – грозового облака? – выступила высокая смуглая женщина в тёмной одежде.

– Снова вы? – улыбнулся я, чувствуя себя немного виноватым. – Мне нужно извиниться. Я так и не смог перемолвиться словом с вашей дочерью.

– Знаю, – просто кивнула она. – Мы говорили с ней недавно. Я заходила повидать своего бывшего мужа… как всегда, он сделал вид, что не замечает меня.

– Обычная тактика для тех, кто уходит от проблем.

– Обычная тактика… – откликнулась эхом она. – Ты точно не хочешь вернуться, Кальвин?

Я вновь зажмурился и откинулся на спину. Вернуться? Куда и зачем? Цирк распущен, каждый выбрал свою дорогу… И я тоже.

Кажется.

– Нет. Не хочу.

– Тогда почему ты до сих пор не ушёл?

Вопрос прозвучал резко и хлёстко. Я инстинктивно выгнулся и открыл глаза.

В руках у женщины была кукла – маленькое чудо, зелёная тафта и лимонные кружева, льняные пряди волос, перепачканные в крови.

Меня бросило в жар. В животе словно тугой узел скрутился.

– Это же не…

– Не знаю, – пожала плечами женщина и отвернулась. – Моё дело – передать. А решать тебе.

И бросила куклу.

Я даже подумать ни о чём не успел – вытянул руки, до боли, до дрожи, пытаясь поймать… Не сумел, конечно.

«Почему ты до сих пор не ушёл?»

Я ответил на вопрос про себя – одно слово, одно имя – и упал следом за куклой.

До земли далеко. Как-нибудь успею поймать.

– Эй, эй, звезда падает, смотри!

– Где?..

– Да вот же! Про желание не забудь! Вот я хочу…

Куклу я подхватил прямо над фонарём и едва успел, сделав сальто, приземлиться на ноги. Потом отряхнул форменный китель от сияющей пыли, поправил фуражку, перевернул куклу головой вверх, перехватил поудобнее, чтобы можно было удерживать её одной рукой – и неспешно прошествовал через площадь. Городские часы только что отзвонили девять вечера, погода стояла прекрасная, и потому народу вокруг прогуливалось много. Я невозмутимо прошёл сквозь толпу, улыбаясь напуганным и здороваясь с особенно любопытными, свернул за угол и пустился бежать по неосвещённому переулку. Остановился только тогда, когда запахи печёной кукурузы, возбуждённые возгласы и монотонный плеск воды в фонтане остались далеко позади.

Над Йорстоком плыли клубы дыма; сперва я принял их за облака, но потом сообразил, что таких низких и жидких облаков ещё поискать надо. Да и тянуло откуда-то едва ощутимо гарью…

– И куда теперь? – спросил я у куклы, отводя с фарфорового лица окровавленные пряди волос. Кукла, разумеется, не ответила – игрушки всегда молчат, когда дети окончательно вырастают.

Первые утробные всхлипы саксофона застали меня врасплох.

Звучали они поначалу жутковато, словно это утопленник играл на дне речном. Но потом мелодия выровнялась, успокоилась и стала немного напоминать игру бродячих музыкантов в уличных кафе. Этакий стрит-джаз, без намёка на какую-либо систему… Доносилась мелодия с противоположной от ратуши стороны, из паркового квартала. Я немного послушал, пожал плечами – и отправился в сторону невидимого саксофониста. Волшебник мог оказаться где угодно, и с чего-то надо было начинать поиски.