«…На крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада — Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться».

О чем же вспоминал и о чем думал москвич того времени, глядя на Сухареву башню, как стали в народе называть каменные Сретенские ворота Земляного города уже вскоре после их постройки? (О том, что такое название бытовало одновременно с названием Навигацкая школа и Цифирная школа, свидетельствует строчка из сатиры Антиоха Кантемира, написанной в 1720-е годы: «Хоть числил он лучше всей Сухаревой башни».)

А название Сухарево напоминало о стрелецкой слободе, о стрельцах и их судьбе.

Помнили и толковали потихоньку меж собою про стрелецкий бунт 1682 года, про то, как расправились тогда стрельцы со своими злодеями и мучителями. Вспоминали столп на Красной площади, на котором были написаны справедливые слова о ратных трудах стрельцов, о том, что гнев их был справедлив, и записана клятва начальников и бояр, что впредь они не станут чинить неправды, а будут поступать по правде.

Говорили и о том, что всего год простоял тот столп на Красной площади, а потом убрали его, и тут закончилась царская милость к стрельцам, хотя была она в свое время закреплена государевым крестным целованием.

Год спустя после крестного целования, в 1683 году, государь выдал Указ, в котором было сказано, что на Москве и в разных иных городах и областях «…тамошние жители и прохожие люди про бывшее смутное время говорят похвальные речи и другие многие непристойные слова на смуту, страхованье и соблазн людям». Вследствие чего под страхом смертной казни было «запрещено хвалить прошлое смутное время». Коротко было время стрелецкой воли, а запомнилось крепко.

А уж как крепко помнились последующие события, страшные стрелецкие казни… Но все-таки главное — память о проблеснувшей воле, она питала надежду: раз было такое, то, значит, может случиться и опять. Недаром Екатерина II в своих «Размышлениях о Петербурге и Москве» одной из причин своей нелюбви к Москве называет именно эти воспоминания, сильные в среде москвичей-простолюдинов. «И вот такой сброд разношерстной толпы, — пишет она, — которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум».

В 1880-е годы, два столетия спустя после этих грозных событий, художник В. И. Суриков в Москве, в московских старинных постройках почувствовал сохраненную память о далеких временах и событиях. Когда он писал картину о стрелецкой трагедии «Утро стрелецкой казни», от них он набирался духа того времени. «Я на памятники, как на живых людей смотрел, — расспрашивал их: „Вы видели — вы свидетели… Стены я допрашивал…“», — рассказывал о создании картины художник.

До сих пор в селе Воздвиженском на дороге в Троице-Сергиев посад помнят и рассказывают предание о том, как казненные здесь во время стрелецкого мятежа стрелецкие начальники князь Хованский с сыном в полночь выходят на дорогу с отрубленными своими головами в руках и просят проезжих рассудить их с Петром и Софьей.

Сухарева башня также напоминала о споре Петра со стрельцами…

Пристальное внимание местных жителей вызывали постоянные посещения Сухаревой башни царем и высшими вельможами.

Особенно большой съезд бывал, когда в Навигацкой школе устраивали представление немецкие актеры или школяры. При таких случаях обязательно приезжал и сам Петр.

Все знали о пристрастии царя к разным празднествам, маскарадам, шествиям и вообще «шутейным» забавам.

Возле Сухаревой башни был построен специальный каменный амбар, в котором сохранялся сухопутный фрегат, сооруженный для маскарадного шествия в ознаменование Ништадтского мира. Об этом маскараде много толковали в Москве. В нем приняли участие и школяры, одетые матросами.

30 августа 1721 года в финском городе Ништадте был подписан русско-шведский мирный договор, завершивший двадцатилетнюю Северную войну. Ништадтский мир закрепил за Россией Балтийское побережье. С русской стороны переговоры вели Я. В. Брюс и руководитель Коллегии иностранных дел А. И. Остерман. По получении текста договора Петр I писал Брюсу: «Славное в свете сие дело ваше никогда забвению предатися не может, а особливо поелику наша Россия такого полезного мира не получала».

Ништадтский мир был отмечен пышными праздничными торжествами сначала в Петербурге, а затем и в Москве.

В Москве празднества происходили на Масленицу, в последние дни января — первые февраля 1722 года. Главным эпизодом торжеств стало маскарадное шествие по улицам Москвы 31 января, в котором участвовали все известные персоны, начиная с царя и до младших чиновников иностранных посольств.

Маскарадное шествие по случаю Ништадтского мира представляло собой длинную вереницу различных кораблей от 88-пушечного фрегата до простой лодки, поставленных на полозья или колеса и везомых лошадьми, коровами, собаками, медведями, пестрыми свиньями: военно-морской парад в честь победителей был соединен с бурлескным «дурацким» карнавалом.

Участник карнавала камер-юнкер голштинского герцога Фридрих Берхгольц оставил в дневнике подробное описание шествия и его персонажей. Открывалось шествие «забавной группой»: арлекин в санях, запряженных лошадьми, увешанными бубенчиками; затем в широких санях князь-папа — глава «пьяной коллегии», учрежденной царем из своих собутыльников, у ног папы сидел Бахус с бокалом и бутылкой в руках; четверка лошадей везла сани в виде раковины, в которой сидел морской бог Нептун с трезубцем в руке; знатные люди, в том числе и члены царской семьи, все были в маскарадных нарядах: вдовствующая царица — в старинном русском наряде, царевна — в виде пастушки; мать Остермана — в наряде католической аббатисы; были там испанские танцовщицы, цыгане, северные народы-самоеды, были маски, представлявшие героев басен Эзопа, — волки, журавли, медведи, фантастические драконы и др. Движение сопровождалось музыкой, пением, стрельбой из орудий.

Главное место в шествии занимал фрегат под названием «Миротворец» — везомый 16 лошадьми «большой корабль императора». Берхгольц находился на этом корабле и поэтому рассказал о нем особенно подробно:

«Большой корабль императора, длиной в 30 футов, сделанный совершенно наподобие линейного корабля „Фредемакер“ — теми же мастерами, которые строили последний. На нем было 8 или 10 настоящих небольших пушек, из которых по временам палили, и еще множество деревянных и слепых. Кроме того, он имел большую каюту с окнами, три мачты со всеми их принадлежностями, паруса, одним словом, до того походил на настоящее большое судно, что можно было найти при нем все до последней бечевки, даже и маленькую корабельную лодочку позади, где могли поместиться человека два. Сам император командовал им в качестве корабельщика и командора, имея при себе 8 или 9 маленьких мальчиков в одинаковых боцманских костюмах и одного роста, несколько генералов, одетых барабанщиками, и некоторых из своих денщиков и фаворитов.

Его величество веселился истинно по-царски. Не имея здесь, в Москве, возможности носиться так по водам, как в Петербурге, и несмотря на зиму, он делал, однако ж, с своими маленькими ловкими боцманами на сухом пути все маневры, возможные только на море. Когда мы ехали по ветру, он распускал все паруса, что, конечно, немало помогало 16 лошадям, тянувшим корабль. Если дул боковой ветер, то паруса тотчас направлялись, как следовало. При поворотах также поступаемо было точь-в-точь, как на море. При наступлении темноты его величество приказывал, как это делается на кораблях, собирать верхние паруса и сам с тремя или четырьмя находившимися при нем генералами бил зорю (он имел костюм корабельного барабанщика и барабанил с большим искусством)».