— Михаил Фотиевич говорит дело, — сказал Фонвизин. — Нынешний день надо объехать всех, постараться получить сведения о положении в Петербурге. К вечеру соберемся все здесь. Тогда и сможем решить, как нам действовать.

В то время, когда Фонвизин и Якушкин возвращались от Митькова, к московскому военному губернатору примчал из Петербурга курьер генерал-адъютант граф Комаровский. Он привез письмо императора, в котором заключался приказ немедленно привести Москву к присяге. Император писал Голицыну: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного».

Хотя Фонвизину было любопытно самому услышать Указ о престолонаследии, в Успенский собор он не пошел, чтобы уклониться от присяги.

Доставили петербургские газеты. В них уже были сообщения о событиях, сопровождавших восшествие на престол нового императора.

Михаил Александрович впился глазами в газетный лист, он читал, стараясь догадаться о том, что газета скрывала и что сейчас ему было так важно знать.

«Северная пчела» сообщала:

«Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в истории России. Столь вожделенный день был ознаменован для нас и печальными происшествиями, которые на несколько часов смутили спокойствие в некоторых частях города…

…Ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшая толпа черни окружала их и кричала „ура!“…

…Праведный суд вскоре совершится над преступными участниками бывших беспорядков…».

Вечером у Митькова собрались все оказавшиеся в Москве члены общества — около полутора десятка человек. Якушкин привез с собой штабс-капитана Муханова, которого встретил у генерала Михаила Федоровича Орлова и о котором Орлов сказал, что он член общества и знаком со всеми участниками восстания четырнадцатого декабря.

— Почему не приехал Орлов? — спросил Митьков.

— Говорит, что сказался нездоровым, чтобы не присягать сегодня, и поэтому не может выйти из дому.

Фонвизин грустно усмехнулся:

— Нездоровье Орлова — самый верный признак того, что дело плохо.

— Я ему сказал: «Это конец, генерал», — проговорил Якушкин, — а он мне на это: «Почему конец? Это всего лишь начало конца».

Все присутствующие уже знали и о поражении выступления, и об арестах в Петербурге и на юге.

— Рылеев, Пущин, Бестужев, Трубецкой — все в крепости, — говорил Муханов. — Мне слишком хорошо знаком характер нового императора, чтобы можно было на что-то надеяться. Им от него пощады не будет.

— Жаль, что мы не знаем подробностей о Петербурге, — вздохнул Митьков. — И кажется, уже некому уведомить нас о них…

— Узнаем, когда нас самих повезут…

— Да, надежды на успех нет: время упущено, Москва присягнула… И руководителем мог быть только Орлов… — сказал Фонвизин. — Видимо, уже начат розыск всех причастных к тайному обществу. Мы должны подумать, как бы не увеличить число жертв и не отягчить судьбу арестованных.

Быстро приняли последнее решение: немедленно уничтожить все компрометирующие бумаги, в случае ареста не называть имен, кроме тех, что уже известны следователям, но и тут быть осторожными на случай провокации.

Наталья Дмитриевна была беременна вторым ребенком и донашивала последние месяцы. Поэтому зиму жили не в Москве, а в имении Марьино.

Скрыть от нее петербургские события и аресты было невозможно. Михаил Александрович старался только смягчить рассказ о них, говорил, что все должно окончиться благополучно, что новый государь, конечно, простит заблудших в ознаменование своего восшествия на престол… Но тревога поселилась в доме. Фонвизин не таил от жены своих взглядов, она знала, что он был связан со многими из арестованных дружбой или приятельством.

Шестого января утром из Москвы к Фонвизиным прикатили на двух тройках младший брат Фонвизина, Иван Александрович, и двое странных людей. Приехавшие прошли в кабинет хозяина. Они вышли очень скоро.

— Наташа, мне надобно ехать в Москву, — сказал Михаил Александрович.

— Иван Александрович, вы везете его в Петербург? — бросилась Наталья Дмитриевна к деверю.

— Михаилу Александровичу нужно в Москву по делам, мы приехали по поручению его товарищей… — ответил тот, опустив глаза.

— По поручению, — подтвердил один из странных людей. — Поспешите, пожалуйста, генерал, вас ждут.

— Нет, нет, не обманывайте меня, — твердила Наталья Дмитриевна, — вы везете Мишеля в Петербург!

— Не бойся, я скоро возвращусь, — сказал Фонвизин. Он как-то наскоро обнял жену, перекрестил двухлетнего сына и сел в сани.

Ямщик гикнул. Сани покатили по расчищенной аллее к тракту.

Наталья Дмитриевна раздетая выбежала на крыльцо и провожала взглядом тройку, увозившую мужа.

И тут она увидела, что сани, выехав на тракт, повернули не в сторону Москвы, а к Петербургу.

Она без памяти упала на снег. Сбежавшиеся люди внесли ее в дом.

Император Николай I взял из стакана несколько очиненных перьев, выбрал одно и, вздохнув, принялся за письмо брату Константину в Варшаву.

Он старательно и аккуратно вывел дату: «С.-Петербург, 11 января 1826 года». Потом еще раз вздохнул: писать он не любил, но обстоятельства вынуждали. К тому же, несмотря на все уверения брата в любви и преданности, шпионы сообщали, что в столице не прекращаются толки о том, что Константин с войском идет на Петербург, дабы в соответствии с законом занять престол, свергнуть узурпатора, то есть его, Николая. Поэтому регулярная переписка с Варшавой была делом не столь сердечно родственным, сколь тактическим и политическим.

Николай макнул перо в чернильницу и ринулся писать.

«Не сердитесь на меня, дорогой и бесценный Константин, если я замедлил с ответом на Ваши два добрых письма — одно к наступающему Новому году, другое, посланное с казачьим офицером, по поводу событий в Черниговском полку. Мой курьер и то, что он привез Вам отсюда, докажет Вам, что при всей надежде на милость Божью я все же готовился к худшему и что меры, которые я счел долгом Вам предложить, были в этом духе. Провидению угодно было, по-видимому, при посредстве этого события, нам дать новое доказательство своего неисчерпаемого милосердия к нам, допустив событиям разразиться, когда они были уже предвидимы во всех их ужасных последствиях, и позволив покончить с ними так же легко, как это было и здесь…

Наши аресты идут своим чередом: показания Вишневского довольно любопытны…».

Николай поднял перо, почувствовав на себе чей-то взгляд, недовольно обернулся.

В дверях стоял дежурный генерал-адъютант Левашов.

— Что? — спросил император.

— Доставили двух арестованных из Москвы, ваше величество. Генерала Фонвизина с братом.

— Брата на гауптвахту — его арестовали напрасно, он в заговоре участия, кажется, не принимал, его подержать для острастки и выпустить, а генерала давай сюда!

Николай встал и, уже стоя, дописал строку: «ко мне только что привезли сегодня Фонвизина, личность довольно значительную…».

— Тебя, Фонвизин, называют многие как члена тайного общества.

— Я вошел в тайное общество под названием Союз благоденствия в шестнадцатом или семнадцатом году по тому соображению, что ничего противозаконного оно в себе не заключало. Но в двадцать первом все сношения мои с оным прекратились, и я полагал, что оно более не существует.

— Кто тебя принял в общество?

— Об обществе я узнал, кажется, от Александра Муравьева или от кого-то другого, не помню точно.

— От кого ты получил письмо о происшествии четырнадцатого декабря?

— Об этом печальном происшествии я узнал из газет.

— Я тебя спрашиваю про письмо Пущина!

— Это письмо показал мне Семенов, но оно написано одиннадцатого, а получено уже после официального известия о случившемся, поэтому я не придал ему значения.