Время было тревожное. Во Франции король делал одну уступку за другой и двигался к краю гибельной пропасти. Первого марта скоропостижно скончался австрийский император Леопольд II, шестнадцатого марта в Стокгольме на маскараде выстрелом из пистолета в упор гвардейский офицер убил шведского короля Густава III. Говорили, что это дело рук французских демагогов, которые рассылают своих агентов специально для покушений на жизнь государей. В Петербурге распространился слух, что в ближайшее время должен прибыть француз по имени Бассевиль, который имеет задание убить Екатерину. Говорили также, что этот Бассевиль как–то связан с русскими масонами.

Екатерина не выдержала и, придравшись к пустому обвинению, приказала арестовать Новикова, подозревая, что если и имеет Бассевиль связи с масонами, то скорее всего с московскими.

Бассевиль оказался выдумкой, но это не успокоило Екатерину, кроме того, по правде говоря, она видела большую опасность во внутренних врагах, чем в засланных из–за границы.

В бумагах Новикова оказалось письмо Баженова, в котором он описывает свое свидание с Павлом в восемьдесят пятом году, пишет, что был принят милостиво и передал книги, посланные Новиковым.

Екатерина велела Шешковскому показать это письмо Новикову как улику и потребовать рассказать о сношениях масонов с наследником.

На следующий день императрице принесли собственноручный ответ Новикова.

С нетерпением она прочла листы ответа.

Новиков не запирался. Признал письмо подлинным, признал, что посылал книги, но утверждал, что этот поступок с заграничной перепиской никакой связи не имеет, и что Павел действительно милостиво принял книги. Не отрицал он и второго, и третьего свиданий, но сообщил, что при втором свидании Павел говорил уже с некоторым неудовольствием, а на третьем даже гневался на масонов, не велел упоминать о них и заявил Баженову: «Я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста. Об них же и слышать не хочу, и ты рта не разевай об них говорить».

Екатерина пошла на крайнюю меру: послала донос московского протоиерея самому Павлу — может, тот, смутясь, проговорится. Однако Павел не проговорился, а отговорился: «С одной стороны, этот документ представляет собой нагромождение бессмысленных слов, с другой — он составлен явно с злым умыслом. И составитель его, мне думается, дурно воспользовался ролью покорнейшего слуги. А этому покорнейшему слуге впору только справляться, почем провизия на рынке».

Екатерина велела отнести бумаги в Тайную канцелярию и, сказав личному секретарю Храповицкому, что на сегодня работа закончена, вышла из кабинета.

На ходу Екатерина немного успокоилась и, пройдя через несколько комнат внутренних покоев, остановилась в одной возле висящей на стене тщательно и красиво написанной таблицы в виде старинной грамоты, заключенной в изящную золотую багетную рамку. Это были сочиненные ею самой десять лет назад «Правила, по которым поступать всем входящим в сии двери». Все находили это сочинение прелестным и остроумным.

Екатерина, которая не могла ни минуты пребывать в бездействии, уговаривая себя успокоиться, машинально читала «Правила».

«Правила, по которым поступать всем входящим в сии двери.

1. Оставить все чины вне дверей равномерно, как и шляпы, а наипаче шпаги.

2. Местничество и спесь, или тому что–либо подобное, когда бы то случилось, оставить у дверей.

3. Быть веселым, однако ничего не портить и не ломать и ничего не грызть.

4. Садиться, стоять, ходить, как кто заблагорассудит, не смотря ни на кого.

3. Говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих тамо находящихся уши или голова не заболели.

6. Спорить без сердца и без горячности.

7. Не вздыхать и не зевать, и никому скуки или тягости не наносить.

8. Во всех невинных затеях, что один вздумает, другим к тому приставать.

9. Кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий всегда мог найти свои ноги, выходя изо дверей.

10. Ссоры из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступят изо дверей.

А если кто противу вышесказанного проступится, то по доказательству двух свидетелей за всякое преступление каждый проступившийся должен выпить стакан холодной воды, не исключая из того и дам, и прочесть страницу «Тилемахиды» громко.

А кто противу трех статей в один вечер проступится, тот повинен выучить шесть строк из «Тилемахиды» наизусть. А если кто против десятой статьи проступится, того больше не допускать».

Когда–то и ей самой казалось все это милым и остроумным, теперь же ее раздражала и внутренняя ложь каждого пункта «Правил», и жеманный тон, который как бы предписывал и узаконивал притворство всех и во всем. Да, собственно, вся ее жизнь была игрой выбранной ею самой роли: иногда эффектной, иногда фальшивой (хотя ей никто об этом не смел даже намекнуть, она сама знала, когда фальшивила и приходилось faire bonne mine au mauvais jeu ^[10], но всегда ненатуральной и утомительной. Она устала от этой роли, которая заставляла ее тратить множество лишнего времени и усилий на красивые и обходные маневры, вместо того чтобы прямо и быстро исполнить нужное дело, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Екатерина чувствовала, что еще немного, и не сможет больше сдерживаться, не сможет облачать свое недовольство в улыбчивые фразы, говорить намеками, следить, чтобы сказанное было изящно и тонко. Гнев, даже не гнев — гнев все–таки чувство благородное, — а раздражение и злоба, слепая, темная, от которой она почти теряла разум и власть над собой, поднималась в ней с утра, и ей хотелось не язвить, не высмеивать, не журить и даже не выговаривать, а кричать, ругаться грубыми словами, бить, хлестать, топтать ногами.

Вот Новиков — в руках, в тюрьме, обвинен, уличен, и опять она ни в чем не уверена, ничего не знает, одни только подозрения, но еще более страшные, еще более мучительные, потому что есть им подтверждения. Екатерина была твердо уверена, что заговор существует, что Павла окружают люди, которые поставили своей целью посадить его на трон и вертеть им по своему желанию, а он, хитрый глупец, не подозревает этого и скрывает их имена. «А может быть, он и сам их всех не знает? — подумала Екатерина. — Если все так же хитры и скрытны, как Новиков, то это большая сила».

Екатерину бесило, что она не может сладить с каким–то отставным поручиком, что весь ее ум, вся проницательность, благодаря которым она обводила вокруг пальца глубочайшие умы Европы — великого хитреца Вольтера, глубокомысленного аналитика Дидро, — здесь оказались бессильны. Точно так же, как у Прозоровского в конце следствия оказалось, что он знал о деле меньше, чем приступая к нему, так получилось и у нее.

Все эти московские масоны — Трубецкой, Лопухин, Херасков и остальные — говорили то же самое, что Новиков. Сговориться они не могли. Значит, Новиков и им не сообщал ничего лишнего, значит, и их водил за нос, используя в своих целях. Значит, заговор таится где–то глубже. Но где? Кто его участники? Один из них, Новиков, в ее руках, но на нем и обрывается нить.

Неизвестно даже, каково место и положение Новикова в заговоре: рядовой ли участник или руководитель?

Новиков пугал своей непонятностью.

Утратив надежду раскрыть тайну Новикова, оставалось лишь истребить ее вместе с ее обладателем.

И Екатерина пожалела, что сама отменила смертную казнь.

Однако в ее руках оставались еще и другие способы заставить подданного молчать до последнего вздоха.

18

Когда в Москве узнали, что Новикова отправили в Петербург, то поняли, что дело действительно серьезное и грозит обернуться бедой. Все члены бывшей «Типографической компании» ожидали ареста. Но арестовали пока только нескольких книгопродавцев, в лавках которых обнаружились запрещенные ранее масонские издания. Трубецкого и Лопухина только вызвали к главнокомандующему на допрос и отпустили.