Больших, как прежде, собраний у него в доме на Никольской теперь не бывало. Тучи, сгустившиеся над его головой, отпугнули визитеров и посетителей, навещали только немногие старые друзья.

— Дома Николай Иванович? — спросил Карамзин у открывшего ему дверь слуги.

— Дома, — настороженно ответил тот, пропуская Карамзина в полутемные сени, а разглядев посетителя, добавил обрадованно: — Здравствуйте, Николай Михайлович. Проходите, проходите, Николай Иванович в кабинете.

Новиков поднялся с кресла навстречу Карамзину. Они обнялись.

— Дорогой Николай Иванович, вы в добром здравии?

— Как видишь, ноги таскаю…

— Все должно бы разъясниться, устроиться… Я верю…

— А я не верю, — перебил его Новиков. — Впрочем, когда есть друзья, не покидающие в трудную минуту, можно еще не терять надежды. Однако ты, Николай Михайлович, сильно изменился за эти полтора года: очень возмужал и смотри какой франт!

— Путешествие дало мне много впечатлений, я много думал о себе, о прошлой своей жизни и о будущей.

— И решил что–то важное?

Карамзин на мгновенье задумался и, глядя в глаза Новикову, сказал медленно и проникновенно:

— Я возвратился тот же, каков приехал, с теми же взглядами и симпатиями, путешествие дало мне только некоторую опытность и несколько новых знакомств…

— Ты знаешь, конечно, что масонов преследуют, особенно нашу ложу?

— Это несчастное предубеждение.

— Да, предубеждение, но — увы! — его нельзя рассеять, и оно может кончиться гибелью ни в чем не повинных людей.

— Что же делать?

— Только ждать. Как мы ждем прекращения дождя, наступления утра, не имея возможности своей волей прекратить первый и приблизить второе.

— Но это ужасно… Если бы я только мог чем–нибудь помочь…

Новиков взял Карамзина за руку:

— Послушай моего совета: сохраняй хладнокровие и разум даже тогда, когда великодушие и благородство пытаются заставить их потерять. Я знаю, что кое–кто из братьев говорит, что ты оставил нас в трудную пору, до тебя может дойти эта молва: не поддавайся порыву доказать свое благородство жертвой. Она не нужна и ничего не докажет. И ты от нее не будешь иметь даже духовного удовлетворения. У тебя свой путь, у них — свой. Какой правильнее — время покажет. Прибереги жертву для своего алтаря. Масонство — не иезуитский орден, оно не нуждается в слепом повиновении, а кто требует его, нарушает основную задачу масонства — искание света и истины. И не обижайся на друзей прежних лет, все мы — человеки, все мы — слабы.

— Николай Иванович, поверьте, я уважаю в них людей искренне и бескорыстно ищущих истины и преданных общеполезному труду, но не могу разделять с ними убеждение что все это должно производиться втайне и сопровождаться странными обрядами.

— Да, конечно, излишняя скрытность не нужна и даже вредна. Но давно сказано: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Однако, Николай Михайлович, расскажи, чем ты намерен заняться?

— Собираюсь издавать журнал.

— Что ж, мысль добрая. «Детское чтение» вы с Петровым делали хорошо. Будь у меня сейчас журнал, я бы доверил его тебе, ни минуты не сомневаясь.

В комнату вошел мужчина около шестидесяти лет, невысокий, в мундирном сюртуке с нашитой звездой — куратор Московского университета Михаил Матвеевич Херасков. Его лицо излучало доброту и благожелательность. Даже самый пристрастный и желчный физиономист не мог бы обнаружить в нем черты, свидетельствующие о злобе, зависти, гордости, тайной тоске. Может быть, он нашел бы лёгкий след меланхоличности, но в общем, глядя на это лицо, хотелось сказать: «Вот человек, который доволен жизнью», что, как ни странно, было близко к истине: Херасков обладал завидным качеством — не желать ничего сверх того, что имел: его удовлетворял его чин, должность, его состояние, положение в обществе, потому что все это давало ему полную возможность заниматься тем, в чем он видел смысл собственной жизни — литературой. Причем на этом пути он оказался счастливее всех своих современников: за поэмы, и прежде всего за «Россиаду», современники обещали ему бессмертную славу.

Херасков обнялся с Новиковым и повернулся к Карамзину:

— Отовсюду слышу, что Рамзей возвратился к родным пенатам, его видели там и сям, и весьма удивляюсь и обижаюсь, что он миновал мой дом.

— Михаил Матвеевич, нигде я не был, к Николаю Ивановичу — первый визит…

— Ладно, ладно. Я пошутил, я не обижаюсь, милый Николай Михайлович. Я просто рад вас видеть.

— Вон, он намеревается издавать в Москве журнал, — кивнул Новиков на Карамзина.

— Откупите уже существующий или будете затевать новый? — спросил Херасков.

— Совсем новый. Русский журнал, с русскими авторами для русских читателей. Такой журнал сейчас очень ко времени. Давеча я слышал в книжной лавке рассуждения одного человека о том, как нам сейчас нужны свои авторы, своя русская литература. Его умные рассуждения во многом утвердили меня в моих собственных мыслях.

— Кто же такой этот человек? — спросил Херасков.

— Он назвался Василием Григорьевичем Вороблевским и сказал, что видел меня у вас, Николай Иванович. Но я его что–то не припомню.

— Василий Григорьевич действительно человек глубок кого ума и обширных знаний, — тихо произнес Новиков и вздохнул: — Но он — крепостной человек графа Николая Петровича Шереметева…

— Вот оно что…

— Именно.

Херасков, удобно устроившись в креслах и продолжая излучать доброжелательность, обратился к Карамзину:

— Какой же журнал вы намерены взять себе за образец?

— Целиком — никакой. Я внимательно познакомился со множеством наших российских и иностранных журналов. Многие из них по–своему замечательны, однако ни одного из них я не возьму за точный образец. Современные журналы, особенно русские, слишком односторонни. У нас журнал — или сатирический, или ученый, или исторический, или экономический и так далее, то есть представляющий интерес только для определенной группы читателей. Конечно, каждый из этих журналов нужен, и их читатели черпают из них материю для души и разума. Но ведь гораздо более на свете людей не ученых, не экономистов, и тем не менее одаренных разумом и сердцем. В сатирическом жанре они не находят удовлетворения многим движениям мысли и души, а ученые, педантические или теологические статьи им недоступны по отсутствию соответствующего образования и несклонности разума к отвлеченностям.

Так вот, я хочу издавать свой журнал именно для таких читателей: не невежд, но и не академиков, то есть для уже приохотившихся к чтению, но иной раз ставящих на одну ступень произведение высокой классики и лубочное сочинение… Одним словом — для читателей романов. Подбором произведений и критическими статьями мой журнал будет воспитывать их вкус и развивать разум. Но главное — журнал будет состоять в большой своей части из оригинальных русских произведений. Конечно, без переводов не обойтись, но они будут занимать самое малое место.

Николай Иванович, согласно кивавший во все время речи Карамзина, по ее окончании вздохнул:

— Где же вы найдете столько оригинальных русских произведений, да еще хороших, чтобы заполнить каждый месяц книжку?

— У нас есть замечательные писатели, и я надеюсь, что они поддержат меня в моих трудах и стараниях ради славы русской литературы, — горячо возразил Карамзин. — Неужели вы, Михаил Матвеевич, ничего не дадите в мой журнал? — повернулся он к Хераскову.

— Конечно, дам, и самое лучшее. Мне очень по сердцу ваша затея, Николай Михайлович, — ответил Херасков.

— Когда позволите зайти за обещанным? — спросил Карамзин.

Херасков улыбнулся:

— Приходите завтра поутру. Твоя, Николай Иванович, выучка, вон как горячо взялся.

— Дай бог, чтобы не простыла горячность, журнал выдавать — не шутка, — тихо проговорил Новиков. — Дай бог, дай бог…

10