Поэтому найти экземпляр «Наказа» по возвращении в Россию оказалось не так–то легко. В продажу «Наказ» не поступал, но в свое время его имели многие. Однако впоследствии он словно куда–то пропал. Александру Николаевичу повезло: он достал русский текст.

Радищев часто перечитывал «Наказ».

Государыня писала о бесполезности сурового наказания. Где ж это место? А, вот оно.

«Испытайте со вниманием вину всех послаблений, увидите, что она происходит от ненаказания преступлений, а не от умеренности наказаний. Последуем природе, давшей человеку стыд вместо, бича…»

И в другом месте — о казни:

«Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими…»

Радищев взглянул на часы и подумал:

«Сегодняшняя экзекуция уже кончилась, наказанные, наверное, в лазарете… Может быть, кто–то уже отдал богу душу…»

Потом следующая мысль, как тупая, непроходящая и без надежды на то, что пройдет, головная боль:

«И завтра — то же… Те же сентенции, та же неизбежная участь подтверждать их законность…»

Он упал головою на руки, на раскрытый фолиант «Наказа».

Потом пришло решение: пусть он не в силах остановить бесчеловечие, но есть высшая справедливость, которой подвластно все. Это — государыня.

Он написал рапорт на имя императрицы о вредной жестокости приговоров полковых судов и в подкрепление своего мнения сослался на известные пункты «Наказа».

Утром, как обычно, Радищев пришел к Брюсу с докладом. Но граф нарочито усталым движением руки остановил его.

— Александр Николаевич, присядь. Мне надобно с тобою поговорить.

Радищев сел в кресло. Граф вздохнул и, словно усовещая нашалившего школьника, заговорил;

— Ах, Александр Николаевич, Александр Николаевич.. Ну зачем, скажи, из всякого пустяка ты устраиваешь невесть что? Только ходу дел мешаешь. Ну зачем, объясни, тебе понадобилось докучать государыне с этими солдатами?..

Радищев неприлично быстро перебил Брюса:

— Государыня получила мой рапорт?

— Получила.

— Какова высочайшая резолюция?

— Никакой. Государыня распорядилась твой рапорт передать мне. И при этом были сказаны следующие слова: «Солдат есть лицо военное, начальникам непосредственным подвластное, посему командир ему высший и последний суд».

— Сама государыня писала в «Наказе»…

— Ишь ты, ну прямо как стригун необъезженный… — усмехнулся Брюс. — Много чего писала государыня в «Наказе». Только когда это было! Ныне ее величество признала «Наказ» заблуждением и повелела — не открыто, конечно, а тайно — отбирать отпечатанные экземпляры его и сжигать. А ты — «в «Наказе»… ты умен, да государыня умнее тебя. Что тебе в новинку, она про то уже забыла. Поэтому эти твои сочинения, — Брюс коснулся кончиками пальцев рапорта Радищева, — бесполезные труды и пустая трата времени. Твои таланты и способности достойны лучшего применения. Кроме того, мне донесли, что ты забываешь субординацию, панибратствуешь с солдатом, с Кречетовым, и совсем развратил его. Он стал дерзить и противоречить офицерам.

— Кречетов опротестовывает приговоры по должности аудитора.

Брюс пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:

— Сам подумай, на что тратишь драгоценный дар — силы душевные? Сказано в писании: «Не мечите бисер перед свиньями». Мужик есть мужик, у него свои понятия, отличные от наших, его нельзя ставить на одну доску с тобой или со мной. Есть у тебя мысли, — бог с тобой — держи их при себе. Не можешь держать, хочешь поговорить о них — поговори с товарищем, ровней, а не с мужиком. Мужик все перетолкует по–своему, и получится один разврат. Кречетова–то приходится гнать со службы. Грамотный, старательный, а все равно приходится гнать. Чтобы потом хуже не было.

Брюс замолчал.

После затянувшейся паузы Радищев задумчиво проговорил:

— При сложившихся обстоятельствах полагаю, мне следует выйти в отставку.

Брюс явно обрадовался:

— Тебе виднее…

Радищев поклонился и вышел из кабинета.

Брюс скомкал рапорт Радищева и бросил его в корзину под стол.

21

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Радищеву пришлось оставить Финляндскую дивизию.

В зрелые годы полтора десятка лет — целая жизнь.

Многое изменилось с тех пор. Новая служба, новые знакомства. И сам он в чем–то стал другим. Но не в том главном, что составляет сущность человека.

Александр Николаевич иногда поражался, как свежо оставалось в нем ощущение теперь уже далекого времени — середины семидесятых годов. И это несмотря на то, что тогда сразу и, видимо, навсегда оборвались все внешние связи с тогдашней службой и с тогдашним крутом знакомств.

История нравственного развития человека, как и история общества, никогда не движется равномерно на всем своем протяжении. В какой–то период, часто очень кратковременный, вдруг происходит нечто такое, чем потом определяется жизнь на долгие годы вперед. Эти события и по прошествии многих лет не забываются, остаются злобой сегодняшнего дня до нового, такого же мощного переворота, который в такой же краткий миг опрокидывает в небытие и лишает силы и влияния на судьбу человечества все предыдущее, превращая его в историю.

Емельян Пугачев был казнен в Москве на Болотной площади пятнадцать лет назад, но Россия все еще жила памятью о пугачевщине…

Сначала судьба неожиданно как будто поласковела к Радищеву.

В семьдесят пятом году он женился на племяннице Андрея Рубановского — старшей дочери Василия Кирилловича, Анне Васильевне. Тесть с тещей неохотно благословили молодых, они надеялись на более удачную партию для дочери. Но брак оказался на редкость счастливым, Радищев был влюблен в жену до беспамятства. Новые обязанности семейного человека заставили его вновь искать места. Он подал прошение о зачислении на службу, и в семьдесят седьмом году его назначили младшим членом коммерц–коллегии.

Вскоре после назначения Радищева на одном заседании коллегии утверждали приговор по обвинению нескольких мелких служащих — пеньковых браковщиков — в проступках по службе. Все единодушно, не вникая (подумаешь, какие–то мужики!), признали их виновными, президент коммерц–коллегии граф Александр Романович Воронцов утвердил решение. Но Радищев, изучив дело, объявил, что не согласен с приговором и что браковщики ни в чем не повинны. Его уговаривали не оспаривать президента, потому что граф этого не терпит. Он, безусловно, отвергнет мнение Радищева, так что Александр Николаевич своим упорством ничего не добьется, только потеряет в глазах начальника. Радищев ответил, что он скорее оставит службу, чем отступит от мнения, которое почитает справедливым, и ни за что не подпишет приговора невинным людям.

Граф действительно вспылил, призвал Радищева для внушения, но, выслушав, согласился с его мнением и приказал изменить прежний приговор.

Воронцов находился в оппозиции к Екатерине, считая незаконным ее восшествие на престол, и критиковал все мероприятия ее правительства. Императрица знала это, но вынуждена была его терпеть; он был слишком заметным человеком, в родстве со знатнейшими русскими фамилиями, к тому же коммерц–коллегия под его управлением успешно справлялась с возложенными на нее делами.

Впервые служба давала Александру Николаевичу удовлетворение. Он видел пользу, которую приносят России его старания; он способствовал расширению торговли. Через два года его произвели в очередной чин, затем он получил орден. Потом новое повышение — назначение начальником Петербургской таможни.

Но полоса удачи и счастья не бывает длительной: в восемьдесят третьем году умерла жена.

Александр Николаевич трудно оправлялся от перенесенного горя. Он замкнулся в себе. Служба, дом, дети и воспоминания — все остальное перестало для него существовать.

Самой дорогой была память о юности, о друзьях студенческих лет. Друзья… Судьба развела всех врозь. Кутузов увлекся масонством, вышел в отставку, уехал за границу, в Берлин, изучает там масонское ученье, бедствует, но не хочет возвращаться домой, пока не постигнет масонской истины. Рубановский служит в Москве.