Вот уже месяц, с того самого дня, как Пугачев из Казани двинулся в поволжские губернии, по ночам Александру Николаевичу являлся кошмар, от которого он просыпался в холодном поту и с болезненным, сильным сердцебиением.

Ему снилось Аблязово. Какие–то люди вытаскивают из дома батюшку, матушку, братцев, сестрицу и кричат: «Повесить! Повесить!»

Радищев хочет бежать со шпагой на помощь или хотя бы разделить судьбу родных, но не Может шевельнуть пальцем…

Проснувшись, Александр Николаевич содрогался от ужаса, все еще во власти кошмара.

А на столе в сумраке белели листки «Описания»…

«…Секунд–майор Николай Степанов с женою, дворянская жена Пелагея Коврина, поручик Алексей Зубецкой с женою… помещик Никита Подгорнов… графа Гаврила Головкина приказчик…»

18

В штабе царило оживление и веселье. К Радищеву бросился капитан Столыпин, с которым Александр Николаевич никогда не был близок, и поэтому он в первое мгновение удивился капитанскому порыву.

— Александр Николаевич, поздравляю!

Радищев пожал плечами.

— Что вы имеете в виду?

— Как? Вы не знаете?

Столыпин повернулся к стоявшим, ходившим, разговаривавшим офицерам и выкрикнул:

— Господа, Александр Николаевич еще ничего не знает!

Радищева окружили по крайней мере десять человек.

— Михельсон разбил последние шайки Пугачева!

— Злодей схвачен!

— Пугачев пленен? — спросил Радищев.

— Ура–а! — закричал Столыпин. — Господа, надо послать за шампанским!

Послали за шампанским, и в ожидании, пока его принесут, Радищеву пересказали то, что сегодня утром слышали от майора, бывшего их однополчанина, прискакавшего в Петербург курьером.

— Двадцать первого августа Пугачев подступил к Царицыну и пошел на штурм. Его отбили. На другой день он снова пытался овладеть городом и опять был отбит. Тут до него дошли сведения о приближении Михельсона, Муффеля и Меллина, и он, боясь встречи с ними, снял осаду и побежал вдоль берега Волги на низовья…

— Вы расскажите об астрономе… Или дайте я сам…

Где–то возле Сарепты самозванец встретил астронома Ловица. Спросил, что за человек. Ловиц объяснил, что наблюдает небесные светила, то есть звезды. Самозванец посчитал его шпионом и приказал повесить. «К звездам, говорит, его поближе».

— Анекдот, — отмахнулся первый рассказчик. — Черт с ним, с астрономом. Вы, Александр Николаевич, послушайте про действия Михельсона. Михельсон настиг злодея в ста верстах от Царицына и несколькими пушечными выстрелами сбил с мятежников нахальство и дерзость. Он гнал и бил их сорок верст! Десять тысяч убитых, десять тысяч взято в плен!

— Ну, уж вы преувеличиваете — у Пугачева и войска столько не было.

— Было! Было! Ей–богу, десять тысяч, — своими ушами слышал.

— Да не десять, а пять, говорили.

— Что я, глухой? Десять!

Готова была вспыхнуть ссора, но ее тут же погасили.

— Вы расскажите, как взяли самого Пугачева, — попросил кто–то.

— Злодейское войско разбежалось, а сам Емелька с двумя десятками главных сообщников на четырех лодках переплыл Волгу и ушел в степи. Однако сообщники его — такие же отъявленные негодяи, как их предводитель, поняли, что их песенка спета, не нынче–завтра всех переловят. Тогда они замыслили выдать атамана и тем купить себе прощение. Замыслили — сделали, связали Емельку и доставили в Яицкий городок коменданту.

Принесли шампанское, сдвинули столы, зазвенели бокалы.

— Здоровье государыни императрицы!

— Здоровье Михельсона!

— Панина!

Капитан Столыпин, раскрасневшийся, блестя вытаращенными, налившимися кровью глазами, потребовал тишины и, когда за столом немного поутихли, произнес:

— Предлагаю тост за того, кто придумает злодею Емельке Пугачеву достойную его мерзостей и злодеяний казнь.

С разных концов послышались выкрики:

— Повесить!

— Четвертовать!

— Засечь!

— Затравить собаками!

Радищев сидел, опустив глаза. Вокруг с жаром, увлечением, сладострастием самозабвенно наслаждались придумыванием казни.

— Я бы приковал на цепь и возил по городам, чтобы каждый мог плюнуть ему в рожу, дернуть за бороду…

— Главное, чтобы не сдох сразу, чтобы мучился, мучился, мучился!

— По жилочке из него…

Радищев встал из–за стола и, не замеченный никем, вышел из штаба.

По улице неслись коляски, кареты с нарядными, неприлично веселыми и оживленными кавалерами и дамами. Видимо, Петербург уже известился о поимке Пугачева.

19

В передней Петр, снимая с Радищева плащ, приглушенным голосом сказал:

— Гость к нам, Александр Николаевич. — И еще тише добавил: — Из Аблязова…

Радищев почувствовал, как по всему телу пробежал холодок, все мышцы напряглись, ноги стали как чужие, как в том кошмарном сне — ни ступить, ни двинуть, на лбу выступили капли холодного пота.

— Что? — прерывистым свистящим шепотом спросил он.

— Все хорошо… хорошо, Александр Николаевич… — быстро и так же шепотом ответил Петр. — Все, слава богу, живы. — Петр запер за Радищевым дверь.

При тусклом коптящем огоньке дешевой стеариновой свечки, освещавшей переднюю, Радищев различил темную человеческую фигуру.

— Здравствуй, барин, — хрипло сказал человек.

— Здравствуй.

Радищев перебирал в памяти всех знакомых аблязовских мужиков и не мог вспомнить этого человека, хотя голос казался очень знакомым.

— Не признаешь?

— Михей Овчинников!

— Я, Александр Николаевич.

— Ты был в Аблязове? Видел батюшку с матушкой? Ну, говори скорее!

— Видел я своими глазами только одного братца твоего младшего — Иосафа, про остальных слыхал от твоего дядьки Сумы. Передавал он тебе поклон.

— Ну, ну!

— Сума сказывал, как только услыхали они в Аблязове, что мы подходим…

— Кто мы?

— Государь Петр Федорович. Так, значит, господа — батюшка твой Николай Афанасьевич с матушкой Феклой Степановной да с зятем и старшей сестрицей — укрылись в лесу, а малых детей — это я уж потом узнал — взяли в свои дома снохи Сумы.

— Как же ты узнал, что батюшка с матушкой в лесу укрываются?

— Спервоначалу–то стали мы мужиков ваших спрашивать: «Где господа ваши? Чего не бьете государю батюшке челом на обиды от них?» Мужики, как один, отвечают: «Уехали господа, не ведаем куда. А обиды никакой мы от них не видали». Доложили мы государю про мужицкие слова, он плюнул и говорит: «Черт с ними, дураками. Ищите сами господ, небось в копне какой–нибудь сидят». Искали, выспрашивали — не нашли. А мне все же подозрительны показались мужицкие отговорки. Решил я разузнать все и стал расспрашивать обиняками мужичков про их житье–бытье. Вокруг–то все стоном стонут, как заведешь разговор про мужицкую жизнь, а тут не жалуются. «У нас, говорят, даже девки из казенных деревень за наших парней своей охотой идут. У нас помещик добрый, нечего бога гневить». За чудо это мне показалось. Спрашиваю: «Как зовут вашего барина?» — «Радищев», — отвечают. «Не родня ли вашего барина в Петербурге служит, Александр Николаевич Радищев?» — спрашиваю. Я ведь тогда в полку расспросил про твое, барин, имя. «Сынок его родной старший», — отвечают. «Ну, если отец такой же, как сын, значит, хороший человек», — говорю. «Откуда знаешь его?» — спрашивают. Рассказал им, как по твоей милости от каторги спасся. После этого разговор у нас пошел другой. Я поклялся, что не донесу, и Сума открыл, что родители твои в лесах спасаются. Места точно не открыл, да я и не допытывался. А братца молодшенького указал: бегает по двору здоровенький, чумазый (его нарочно сажей мазали, чтобы по белому лицу в нем не узнали барича). Так что, Александр Николаевич, живы–здоровы твои.

— Спасибо за добрые вести. Чем отблагодарить тебя?

— Чего тут благодарить… Я свой должок плачу. Мы добро помним. Вон мужики ваши, аблязовские… Они, я скажу, правильно сделали, что спрятали твоего папашу. Казачки бы его запросто под горячую руку могли убить: дворянской крови много пролили, еще одного прикончить — плевое дело. А потом разобрались бы — ах, ах! — да поздно. Ты, Александр Николаевич, за сродственников не тревожься, дело утихомирится, выйдут из лесу — никто их не тронет. Таких–то господ и государь наш Петр Федорович пожалует. Глядишь, в министры какие назначит.