— Более всего я желал бы скорее войти в курс дела. И очень прошу вас, Терентий Евграфович, поспособствовать мне в этом.

— Хорошо, хорошо… Как только кто–нибудь из опытных служащих освободится, я прикажу заняться с вами. Я бы сам, конечно, почел за удовольствие, но дела… Так что погодите немного.

На следующее утро старик подканцелярист Мосеич, тощий, как пересохшая вобла, с пучком очиненных перьев за правым ухом, принес и хлопнул на стол Радищеву груду бумаг, подняв целое облако пыли.

— Попробуйте… Смотрите, смотрите… — проворчал он. — Только все равно ничего не выйдет–с у вас. Не разберетесь.

— Почему?

— Потому что наше дело с кондачка не делается. Для полного понятия надо прежде пройти по всем ступеням делопроизводства. С переписчиков–с. Трудом и годами–с долгими познаются канцелярские формы… Так–с.

Радищев действительно не смог разобраться в бумагах, данных Мосеичем. Сказал было, что, мол, дело какое–то непонятное. На что Мосеич с презрением ответил:

— Чего ж тут непонятного? Самое простое дельце–с. Протокол, экстракт, переписка–с. Однако, конечно, постороннему, пришедшему, так сказать, человеку недоступно–с…

У Радищева отпало всякое желание просить пояснений. Он сидел, перебирал бумажки, читал безграмотные и бестолковые отношения, бесконечное повторение показаний свидетелей, каких–то мужиков и баб — полных идиотов, как будто нарочно подобранных или же превращенных в идиотов безграмотными составителями этих бумаг. И на душе у него было тоскливо и смутно.

5

Старший брат Андрея Рубановского, Василий Кириллович, как получил в шестьдесят четвертом году чин статского советника, так и застрял в нем, хотя с того времени минуло уже восемь лет.

Один за другим приятели и сослуживцы выходили в генералы, а он все сидел в статских советниках.

Денис Фонвизин, мальчишка, на четырнадцать лет моложе, и тот почти догнал. А ведь совсем недавно был всего–навсего титулярный.

Год от году характер Василия Кирилловича портился.

Он сам стал за собой примечать развившуюся раздражительность и брюзгливость — признаки ранней старости. И выглядел он гораздо старше своих сорока лет.

В последние год–два мысли о наносимой ему обиде стали основным содержанием его жизни. Тем более, что служба в Кабинете для принятия прошений на высочайшее имя, где он числился, не сулила никаких неожиданных милостей. Императрица мало интересовалась прошениями, всем этим ворохом воплей, обид и несчастий. Они были для нее лишь неприятной докукой. Его же непосредственный начальник, кабинет–министр Иван Перфильевич Елагин, совсем не заботился о продвижении подчиненных.

Правда, у Василия Кирилловича теплилась надежда на изменение своей судьбы в связи с некоторыми обстоятельствами или, яснее говоря, с тем, что подросший сын государыни, наследник цесаревич Павел Петрович, вытеснит ее с престола. Тогда, уж конечно, пойдут в гору, как не без причины полагал Василий Кириллович, те люди, кого обходила мамаша. Нелюбовь Павла к матери и ко всем, кого она жаловала, была общеизвестна.

В ожидании государственных перемен Рубановский поддерживал дружбу с Фонвизиным, который теперь служил секретарем у канцлера Никиты Ивановича Панина и входил в круг постоянного общества наследника. Такой удаче Фонвизин был обязан своей комедии «Бригадир».

«Комедия, конечно, любопытная, — размышлял Василий Кириллович. — Но все как будто рехнулись. В одну неделю — похвала государыни, приглашение на обед к Панину к графу Чернышову, к графу Строганову, к графу Шувалову, и, наконец, автора приглашают прочесть комедию наследнику и причисляют к двору цесаревича. Теперь Денис — важная птица, и еще неведомо, как высоко залетит, ежели Павел Петрович сядет на престол».

Поэтому, смиряя зависть, Василий Кириллович поддерживал с Фонвизиным дружеские отношения.

Размышления Василия Кирилловича прервали голоса в передних комнатах. Прислушавшись, он различил голое младшего брата Андрея, говорившего с кем–то незнакомым.

— Неудобно мешать. Твой брат занят, — говорил незнакомый.

— Это мы сейчас узнаем, — громко ответил Андрей.

У Василия Кирилловича сначала мелькнула было мысль отговориться важным делом, но дела, в сущности, никакого не было, и он, решив, что авось молодые люди развлекут его, поднялся из–за стола и пошел им навстречу.

— Ну вот, видишь, он совсем не занят! — Андрей подтолкнул вперед, к брату, своего спутника. — Разреши представить тебе моего друга Александра Николаевича Радищева.

Радищев слегка поклонился.

— Очень приятное знакомство, — проговорил Василий Кириллович. — Андрей мне уже не однажды сказывал о ваших достоинствах и талантах.

— Мои друзья слишком добры ко мне, — ответил Радищев.

Андрей принялся рассказывать брату что–то о сенатских делах, передавал ему поклоны и приветы и вдруг схватился за голову:

— Совсем забыл!

— Что такое? — спросил Василий Кириллович.

— Да я договорился встретиться с секретарем суда и чуть было не запамятовал. Прошу извинить меня, бегу.

Радищев тоже стал было откланиваться, но Андрей остановил его:

— Ты–то куда спешишь? Посиди, поговорите с братцем, покуда я вернусь.

— Право, оставайтесь, — сказал Василий Кириллович.

Андрей убежал. Радищев и Василий Кириллович остались одни.

— Ветер в голове, — сказал Рубановский укоризненно, кивнув в сторону двери, за которой скрылся Андрей, — а служба требует основательности, внимания, точности. Истинный служащий чиновник должен быть совсем не таков.

— Андрей Кириллович не похож на тех чиновников, которых мы видим в департаменте, — ответил Радищев. — Но не дай бог походить на них! О господи, что это за люди! Я служу очень недолго, и такое жестокое разочарование! Я–то думал найти среди них друзей и единомышленников. А они… Да что там говорить!

— Вы, милый, слишком строго судите, — спокойно ответил Рубановский. — Вы еще молоды, в службе. Поживите, послужите — и, глядишь, сживетесь…

— Сколько бы я ни прослужил, — горячо перебил его Радищев, — все равно никогда не перестану возмущаться неправдой и лихоимством. Эти господа, даже не таясь и нимало не смущаясь, только и говорят, что о взятках, подлогах, жульничествах всякого рода, похваляются друг перед другом своими гнусными подвигами. И еще смеют оправдывать свои мерзости тем, что якобы иначе служить нельзя.

Рубановский не раз уже слышал подобные речи зеленых юнцов, которые лезли на рожон, возмущались, шумели. Ну прямо шутиха фейерверочная: бах–бах — шум, гром. Шуму много, да, слава богу, ненадолго. Годам к двадцати, остепенившись, крикуны благополучно забывали всю ерунду, которую когда–то несли, закусив удила. Подобных примеров перед глазами десятки, сотни.

Но Радищев раздражал его, было в нем что–то притягивающее и одновременно возбуждающее беспокойство. Он уже переступил грань, за которой пора бы остепениться, а юношеское недомыслие так и лезет из него. Уж не до седых ли волос намерен он мальчишествовать?

Рубановский перевел разговор на другую тему:

— Брат мой Андрей говорил, что вы, Александр Николаевич, занимаетесь сочинительством…

— Немного… — смутившись, ответил Радищев.

— Дело хорошее. В чем же состоят ваши упражнения, если не секрет?

— Сейчас я перевожу с французского одно сочинение философско–политического характера.

— Похвально. Мой друг Денис Иванович Фонвизин также начинал упражнять свое перо с переводов и поныне не оставляет этого занятия. Кстати, нынче вечером он обещался читать у нас новое сочинение.

Радищев замер.

Наконец, через невозможно растянувшиеся секунды Рубановский сказал:

— Приходите нынче к нам, Александр Николаевич. Вам будет любопытно и полезно послушать сочинение Дениса Ивановича. Пригласите от моего имени и вашего с братом друга Кутузова.

— Благодарю вас, Василий Кириллович! — порывисто воскликнул Радищев.