Пуховецкий выдохнул и упал лицом на шею лошади, зарывшись в жесткую, пропавшую потом гриву. Москали тоже стали невеселы. Игривого настроения, с которым некогда Агей Кровков прогуливался по кафинскому рынку, теперь и близко не было. С какой-то скрываемой друг от друга неловкостью, московиты и два казака переглядывались, покряхтывали, без необходимости теребили усы и бороды. Татарские всадники с вежливым, но отстраненным выражением лиц гарцевали на конях и ждали, когда же порученные им ценные гости решат двигаться дальше. Обстановку разрядил Афанасий Ордин, который пришпорил лошадь так, что брызги крови из ее боков долетели до Ивана, на всякий случай врезал еще несчастному животном плеткой, и рванул вперед как крестьянин, обложенный в зимнем лесу волками. Все поневоле устремились вслед за ним. Однако проехать им пришлось недолго: от серой толпы рабов отделилось несколько ярко одетых всадников на неплохих скакунах. Когда Иван присмотрелся, его сердце радостно сжалось: всадники были самыми настоящими казаками, да не городовыми, а запорожскими. Вскоре они подскакали ближе и предстали перед московским посольством во всей красе. Одеты они были кто во что горазд, но все без исключения предметы их наряда были дорогими и красивыми, а по возможности – яркими и привлекающими внимание. На одном из рыцарей красовался красный польский гусарский ментик, дополнявшийся шлемом турецкой работы, с арабской вязью по ободу. Из-за спины же у него выглядывала огромная и тяжеловесная московская пищаль. Другой, похоже, ограбил евнуха из гарема и нарядился в его одежду, со свойственной ей несколько жеманной пышностью. Однако прикрыты шелковые шаровары и халат сверху были боярским охабнем с меховыми оторочками и вышитыми по обе стороны груди святыми. На шее боярина-евнуха висела толстенная золотая цепь с богатейшим крестом-энколпионом, а голову его украшала немецкая шляпа с пером и длиннейшими полами. Остальные представители низового рыцарства были одеты не менее щегольски. Неизменными для всех подъехавших казаков были лишь ярко-синие шаровары, смазанные салом черные усы, да длинные, накрученные на ухо, а у некоторых и на два уха, оселедцы.

Казаки, стремительно помчались наперерез послам, как будто в шутку преследуя их, со свистом и молодецкими выкриками. Сблизившись, они принялись с бурной радостью приветствовать московитов, гарцуя между ними, поднимая столбы пыли, и осыпая их добродушными ругательствами, вперемешку украинскими и русскими. Агей, похоже, был искренне рад видеть казаков, а Афанасий Ордин принял было сначала холодный и неприступный вид, подобающий царскому послу, но затем не выдержал, и принялся скакать среди запорожцев, обнимаясь с ними и от души хлопая каждого по спине. К досаде Пуховецкого, Ермолку Неровного казаки приветствовали с особой нежностью, а один даже принялся целовать его так, что неловко было и смотреть. Иван, как мог, старался показать казакам, что и он для них не чужой человек, однако лыцари подчеркнуто пропускали мимо глаз и ушей все его знаки. Их радушие на московского пленника определенно не распространялось. Пуховецкий изрядно разозлился, однако затем подумал, что и на несчастных стоявших на другой стороне площади, среди которых вполне могли быть и родственники, и соседи казаков, последние обращали весьма мало внимания. "Ну, а я-то чем лучше?" – рассудил про себя Пуховецкий – "Разве что пахну поприятнее. Пока…". Тем временем, Афанасий Ордин отъехал с одним из казаков – тем, что в немецкой шляпе – в сторону, кратко переговорил с ним, хлопнул по плечу и передал ему увесистый мешочек – это были деньги, предназначенные для выкупа рабов и пленных. Все в Запорожье и Крыму знали об этой московской традиции: особый налог собирался для этого по городам, но особенно щедро, как говорили, жертвовал выкупные деньги сам царь. Шутка ли: многие его родственники, хотя и не близкие, да кумовья сиживали в Перекопе. Впрочем, богатых бояр и дворян было и без царя кому выкупить, а вот тем, что стояли сейчас на перекопской площади, больше помощи было ждать неоткуда. Иван подумал, что, получив эту казну, рыцари себя не обидят, да и татарских начальников придется основательно умаслить – он бы и сам так сделал. Но сейчас он помолился про себя, чтобы хотя бы часть денег пошла на то, для чего предназначалась.

Получив деньги, запорожцы попрощались с послами и их свитой не менее душевно, чем поздоровались, и, не мешкая, ускакали обратно в сторону толпы пленных. Посольство же двинулось дальше. Вскоре перед ними открылись ворота Ор-Капу, которая вблизи смотрелась не менее впечатляюще, чем издали, и послы въехали внутрь по длинному, невысокому каменному коридору, где даже в жаркий день было сыро и прохладно. Между камнями кое-где пробивалась поросль мха. Иван вспомнил ворота, через которые он покидал двор Ильяша, когда посланники хана явились за ним, и испытал то же чувство волнения и надежды. Темень и тишина каменного свода вдруг сменилась ярким солнечным светом, и шумом множества голосов – они вышли во внутренний двор крепости, ровный, округлый и усыпанный ярко-желтым песком. Здесь оказалось неожиданно много людей, которые с самым деловитым видом сновали по двору или бегали по лестницам вдоль стен, при этом не забывая громко и озабоченно перекрикиваться между собой. Вероятно, такое важное дело, как поддержание мощи крепости, не терпело равнодушного и хладнокровного отношения. В общем, это создавало впечатление шума толпы, и Иван вновь ощутил себя то ли гладиатором, то ли древним христианином, выходящим на арену на съедение львам. Почему-то в эту минуту он, несмотря на свое изможденное и униженное состояние, испытал душевный подъем, и даже ухитрился ненадолго ровно усесться в седле и вскинуть вверх голову. Время, проведенное в Крыму, было ли оно хорошим или плохим, оставалось позади. Впереди была степь, леса Московии и сама Москва с ее церквями, монастырями, дворцами, и, в первую для Ивана очередь, застенками. Тем не менее, сейчас его душа почему-то наполнилась надеждами – надеждами на лучшее, с которыми, вопреки всему, человек встречает любые перемены в своей жизни. Все же они выезжали в степь, степь для казака – дом родной, а дома и стены помогают. Хотя уж какие в степи стены… Подумав так, Иван снова увидел казаков. Маленькие фигурки передвигались вверх, вниз и вдоль огромной земляной насыпи, какой-то свеженасыпанной или восстанавливаемой части большого перекопского рва. Некоторые из них катили, пошатываясь, большие, грубо сколоченные тачки, другие тащили землю в сделанных из овечьих шкур мешках, а кто-то ковырял землю лопатами и кирками. Даже издалека было видно, насколько пленники обессилены и истощены. Их тела не сохранили и следа знаменитой запорожской дородности, из под выжженной солнцем до черноты кожи выпирали ребра и другие кости. Ни один из казаков не держался прямо, все были сгорблены и ходили со слегка подогнутыми коленями – непосильный труд уже проделал свою разрушительную работу над их суставами, навсегда искалечив этих некогда красивых и сильных молодцев. Больше же всего отнимало у них силы степное солнце, от которого они никак не были защищены: головы и тела до пояса были обнажены, и только на бедрах болтались жалкие грязные тряпки, в которых лишь по слабому оттенку синего цвета можно было опознать некогда пышные казацкие шаровары. Как показалось Ивану, почти все они были уже не жильцы, и лишь могучее стремление до конца цепляться за жизнь, свойственное всему живому, а уж казакам – особенно, заставляло этих полумертвецов ползать из последних сил по земляной насыпи, падая и поднимаясь, укрепляя ее на случай нападения их же собратьев, казаков, на цитадель их тюремщиков. Среди них лениво прохаживался дюжий татарин в большом белом тюрбане на голове, время от времени хлестал кого-то из упавших на землю казаков плетью и осыпал ругательствами, в основном русскими, которые он на удивление хорошо знал. Несчастные, не сумевшие удержаться на ногах, прикрывались от ударов плетки тощими руками и бессильно елозили, пытаясь поскорее подняться. Долгая жизнь этих пленников и не входила в планы татар – работа на перекопском рве была разновидностью казни, при которой, однако, приговоренный перед смертью успевал основательно потрудится на оборону ханства. Сюда отправляли не всех казаков, а в основном тех, кого захватили во время военных действий, и подозревали в жестокостях в отношении татар, турок или ногайцев, а также глумлении над исламскими святынями. Впрочем, подобные подозрения, и не безосновательные, могли распространяться на всех казаков, исключая разве что совсем уж недавно присоединившихся к низовому товариществу. Но, пожалуй, еще важнее было то обстоятельство, что многих казаков совершенно невозможно было продать с выгодой: обычные торговцы боялись их буйного нрава и хитрости, а гребцы на турецкие галеры требовались не всегда. Содержать же их в мало-мальски сносных условиях было опасно, так как если у пленного казака появлялись хоть какие-то силы, то они немедленно направлялись на подготовку побега, как правило сопровождавшегося грабежом и убийством тюремщиков. Так что бесчеловечное обращение с работниками на перекопском рве было, с точки зрения татар, не бессмысленной жестокостью, а своего рода неизбежностью, единственно возможным выходом, помимо немедленного умерщвления пленных казаков. Несмотря на это, далеко не все попавшие на ров запорожцы заканчивали на нем свои дни. Побеги происходили чуть ли не каждый день, а иногда, заметно реже, вольные казаки выкупали своих товарищей, чего, впрочем, удостаивались только выдающиеся запорожцы. Наконец, едва ли не каждый год, особенно до того, как крымский хан стал сердечным другом и верным союзником гетмана Хмельницкого, казаки приходили "пошарпать" крымские берега, и зачастую во время этих походов освобождали перекопских сидельцев во множестве. Поэтому не зря пленники, даже полумертвые, до последнего цеплялись за свое существование: их поддерживала не только воля к жизни, но и надежда. Пуховецкий знал все это, не раз долгими вечерами слушал он рассказы бывалых казаков о Крыме, отчасти фантастические, но отчасти и правдивые. И все же, увидев перекопский ров, знаменитый Ор, собственными глазами, он в который раз поблагодарил судьбу за то, что на его жизненном пути вовремя попался Ильяш, и тому хватило глупости купить Ивана. Сейчас, побывав в руках ханских слуг и московских холуев, он с особенной нежностью вспоминал свой сарайчик на дворе карагота, тень сада и красоту виноградной лозы на древних каменных стенах. Не выйдет ли так, что эти приятные деньки на дворе у Ильяша были последними, что послала Ивану судьба? Будущее, во всяком случае, обещало ему мало хорошего.