А вот совсем иная покаянная женская исповедь умирающей актрисы Марии Павловны Раздольской: "Кто меня больше любил, того я больше всех и мучила!.. Что я такая была за особенная, чтобы для меня все переделались?.. Ведь если кто-нибудь тебя любит, надо благодарить за это, а я смотрела на это, как на какое-то свое право!.. А ведь сколько радости погибло из-за этого, сколько мучений пережила я сама!.. Зачем все это, когда можно было жить так хорошо, ласково, любовно? Знаете, когда теперь мне уж так мало осталось жить, как мне больно за каждую минуту, потерянную так глупо!"

В романе один только маленький студент Кирилл Чиж знает большие слова о том, для чего надо жить. "Пусть уходят только трусы и человеконенавистники, - восклицает он, - а гордый, сильный человек будет до конца стоять на своем посту". Вот только беда, что и он не знает, где эти гордые, сильные, по крайней мере в романе их нет, но студент продолжает упоенно витийствовать в духе газетных передовиц уже послереволюционных годов: "Будущее недалеко!.. Оно принадлежит народу, и победа несомненна! Радостно и осмысленно жить только для будущего, для торжества грядущих светлых дней и золотого будущего человечества". Пылко, убежденно пророчествует Чиж перед единственным своим слушателем - онемевшим от изумления казначейским чиновником Александром Рысковым. Однако, крича на всю улицу, Чиж в эту минуту видел перед собой "несметные полчища народа-победителя и развевающиеся красные знамена". Но лишь еще большее уныние навевали на бедного чиновника туманные слова Чижа "будущее", "народ", "человечество".

Отгремели впустую высокие слова студента-проповедника; примолк и он сам, огляделся, остывая от пламенной речи. "А кругом были серые заборы, мещанские домики, огороды, пустыри, заросшие жесткой крапивой и пышно разросшимся чертополохом. По самой середине улицы, крутя хвостиком, шла ко всему равнодушная свинья". Словно пробудившись от охватившего его романтического порыва, непонятый Чиж "свернул в первый попавшийся переулок и пошел с тяжелым, досадным чувством в душе, маленький и одинокий человек, вдоль бесконечных заборов".

В конце концов и этот маленький и одинокий человек, знающий правильные слова о жизни, не находит в себе сил противостоять смерти, завершившей его тягостные, безрадостные дни. Всеобщий упадок духа взял в полон и этого пророчествующего агитатора "с светлым выражением лица, на котором упрямый восторг фанатика боролся с отчаянием".

Арцыбашев писал свой роман увлеченно, с любовью, не скрываемой к своим "антигероям", независимо от того, какая каждому из них была уготована роль в повествовании. Да и какой писатель, скажите, не любит тех, о ком нам рассказывает, какой не страдает, когда их хоронит, какой не отчаивается, когда видит, что свершают они дурное, какой не восторгается их счастьем и любовью... Правда жизни водит пером истинного художника, у которого талант писательский обязательно совпадает с талантом человеческим. Мастерство само по себе качество-свойство холодное и неживое, оно согревается, распаляется, наполняется пламенем жизни только сердцем - нашим самым чувствительным и отзывчивым инструментом.

Такое горячее сердце как раз и было у Михаила Петровича Арцыбашева. И еще был у него незаурядный художнический дар. Этого не могли отрицать даже самые яростные его противники. Почему же он добровольно стал в шеренгу тех, кого современники справедливо назвали "поэты ужаса жизни" {Н. Н. Фактов в ту пору готовил к изданию три книги под названием "Поэты ужаса жизни. Андреев, Куприн, Арцыбашев", но издать сумел только одну - "Молодые годы Леонида Андреева". М., 1924.}? Почему едва ли не главный персонаж его произведений смерть? Рисуя ее ужасный лик, он прибегает подчас к средствам предельно натуралистическим. Писатель словно бы устрашает этим и себя, и нас, читающих. Видения смерти преследуют его с роковой неотступностью, она ужасающей тенью стоит за его спиной и водит его пером, создавая картины одна страшнее другой. Даже солнце, венчая своим сиянием какую-либо печальную, трагическую историю, появляется чаще всего не для того, чтобы порадовать нас, утешить, вселить надежды, а для того, чтобы торжествующим сиянием своим окинуть поле жизненных бурь, человеческих метаний и контрастно, с пронзительной яркостью высветить все уродливое, отвратительное, мерзкое чтоб содрогнулся человек, чтоб задумался: если так жить, то стоит ли? Писатель словно бы целью задался показать все боли и горевания людские, возбудить в человеке отвращение к такой жизни, но забыл рассказать о жизни другой - наполненной теплом и светом. "Забыл", увы, не только Арцыбашев. Именно в эту пору Д. В. Философов встревоженно воскликнул: "Какая грусть лежит на всей современной литературе! Не верится в это разухабистое веселие, в нем - надрыв" {Философов Д. В. Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1901-1908 гг.). С. 21.}.

Но у Арцыбашева чрезмерная расположенность к "поэзии ужасов жизни" объясняется прежде всего (а может быть, и только этим) его личной страдальческой судьбой. Как мы уже знаем, с молодых своих лет нес он тяжкий крест неизлечимой болезни, что годы и годы его были наполнены мученическим единоборством с призраком собственной смерти, в конце концов победившей его, сведшей преждевременно в могилу, не дав ему дожить и до пятидесяти. Однако многие из его современников об этом узнали, только прочитав панихидную речь Д. В. Философова, дружба с которым - уже в изгнании - скрасила последние годы жизни М. П. Арцыбашева.

"Тяжелый недуг, - говорил на вечере памяти своего друга и соратника Философов, - ни минуты не давал ему покоя.

Сколько раз Арцыбашев, как бы извиняясь за недостаток своей работоспособности, говорил:

- Поймите, ведь мне все время приходится бороться со смертью!..

Когда человек умирает, а особенно такого масштаба, как Арцыбашев, у оставшихся в живых всегда пробуждается ощущение вины перед умершим, ощущение виноватости. Ушел от нас человек, а мы не успели оценить его, не сумели помочь ему" {В кн.: Арцыбашев М. Записки писателя. Варшава, 1927. Т. 2. С. I-VI.}.