Однажды ночью детские воспоминания устроили такую кутерьму у меня в голове, так бесцеремонно ворвались в сновидения, что за ночь я несколько раз просыпалась и не могла уразуметь, правдивые это были картинки из моего прошлого или же игра воображения.

Мне снилось, что мы стоим под навесом хозяйственной пристройки, ветер колышет пальмовые листья, и они тихо постукивают по дереву; над нами переговариваются птицы.

– Un mystère pour un mystère^[6], – говорит Бен, и его полные губы кривятся в озорной улыбке. Раньше я никогда не слышала, как он изъясняется по-французски.

Бен в свои одиннадцать очень высокий. У него четко вычерченные, почти европейские черты лица и кожа цвета обжаренного кофе.

– Нет тут никаких тайн, – важно поучаю я, – это всего лишь буквы.

Следующая картинка – Бен теперь старше, серьезнее. Мы под открытым небом, и уже стемнело. У меня взмокли ладони, я нервничаю и все время оглядываюсь на дом, почти неразличимый во мраке. Мне здесь сейчас быть нельзя.

– Ты – день, я – ночь, – шепчет Бен.

Мы сидим рядышком, плечо к плечу.

– Твои глаза как реки, – подхватываю я, продолжая нашу игру. Мы читали стихи при свете свечи, и теперь играем в слова – ищем разные способы сказать о самых простых вещах.

– Такие мутные? – подначивает меня Бен.

Я нервно хихикаю.

– А твои глаза как зеленые камни, – говорит он.

– Как изумруды? Ну, едва ли мои глаза сравнятся с драгоценностями.

– И правда. Драгоценности мне без надобности.

Тихий голос Бена меня смущает, я не понимаю, что он имеет в виду. Что мои глаза для него дороже драгоценностей?

– Ты меня смущаешь, – шепчу я.

– Нас же никто не слышит. Мы тут en secret^[7]. – В речи Бена то и дело проскальзывают французские словечки, которых он нахватался от бабушки. – Да и как тебя может смущать цвет твоих глаз?

Сердце суматошно колотится у меня в груди.

– Не цвет, а то, как ты видишь мои глаза.

Бен пристально вглядывается мне в лицо. Я замечаю отблески пламени нашей свечи, танцующие в его зрачках.

– Я вижу глаза женщины. Незабываемые глаза женщины.

У меня перехватывает дыхание.

– Какая же я женщина? Я девочка.

– Неважно. Я вижу то, что вижу.

– То есть будущее? Это дар, которым наделены твои глаза? Ты можешь «видеть», как твоя бабушка?

Он качает головой и после долгой паузы, во время которой на его лице отражаются противоречивые чувства – будто тени от облаков, скользящих по хмурому небу, – произносит:

– Сегодня день прощания.

– Почему? – удивляюсь я и хмурю брови.

– Ты уедешь. Очень далеко. Туда, где тебя запомнят навсегда.

– Вот уж нет. Никуда я не уеду.

Я только вернулась из Англии. Никто в семье не заговаривал о том, чтобы покинуть Антигуа.

Он снисходительно качает головой:

– Уедешь. Но мы все равно еще встретимся.

– О чем ты говоришь?

– Однажды тебе понадобится моя помощь. И я приду. – Он поднимает два пальца и прижимает их к кожаному мешочку, который висит у него на шее.

– Бенуа Фортюне, ты самый странный мальчишка на свете. Разумеется, мы встретимся. Завтра.

Я вскочила на постели рывком, сердце гулко колотилось, в горле пересохло. Еще раз прокрутив в голове сон, я пришла к выводу, что весь разговор после того, как мы с Беном прочитали несколько стихотворений и он нашел их трудными для понимания, был плодом моего воображения, а не воспоминанием. Но живот у меня все еще сводило от волнения, и пристальный взгляд темных глаз Бена казался абсолютно реальным.

Я свесила ноги с кровати, посмотрела в окно – и почувствовала облегчение, потому что уже пора было вставать.

Поспешно одевшись, я пробежалась по списку дел на день, добавила новые и отметила первоочередные. Затем тихонько спустилась по лестнице и вышла из дома в тусклое сияние занимающегося утра. Вдохнула свежий солоноватый воздух Уаппу-Крик, сдобренный ароматом жасмина, направилась к полю индигоферы и первым делом тщательно осмотрела маленькие зеленые побеги – боялась нового нашествия паразитов.

Краем глаза я поймала какое-то движение в поселке рабов. Кто-то там уже проснулся и развел огонь в очаге. Дым поднимался клубами и растворялся на фоне серого неба. Я различила высокую горделивую фигуру Сары – она подходила к своей двери. Открыла створку и бесшумно проскользнула внутрь.

На мгновение я решила, что мне это померещилось. Стиснув зубы, я перевела взгляд туда, откуда она пришла. От соседней двери. В этом не было сомнений.

Позавтракать я еще не успела, но в желудке вдруг возникло ощущение, что он набит обломками устричных раковин.

Ноги сами понесли меня к двери Бена.

Дверь была открыта, и выражение, промелькнувшее на лице Бена, показалось мне легким удивлением. Он как будто ждал кого-то другого, а явилась я. То есть не то чтобы он меня совсем не ждал… В общем, я восприняла это как разрешение войти, но одновременно так занервничала, что почудилось, будто сердце сейчас выпрыгнет – оно колотилось уже где-то в районе горла, невозможно было ни сглотнуть, ни заговорить.

Бен стоял с обнаженным торсом и держал в руках мокрую тряпицу. К горькому запаху щелочного мыла с миртовой отдушкой примешивались другие, хорошо различимые – солоноватый запах свежего пота и мускуса.

Похоже, я отвлекла его от умывания.

Мгновения летели в полной тишине. Лицо друга было таким привычным и вместе с тем незнакомым.

На груди у Бена висел маленький кожаный мешочек, и я чуть не вздрогнула, вспомнив его.

Бен отступил, впуская меня в свое жилище.

Но я вдруг оцепенела, ноги словно приросли к земле.

Тогда он, увидев, что я не двигаюсь, бросил:

– Сейчас выйду.

И дверь закрылась у меня перед носом.

Я перевела дыхание, добрела кое-как, шелестя опавшими листьями и сосновыми иголками, до лежавшего на земле бревна, и уселась.

Бен вышел через несколько минут. Он опустился на другой конец бревна, уперев локти в колени и свесив ладони.

У меня пылали щеки, несмотря на утреннюю прохладу; перед мысленным взором Сара спешила к своей двери.

Я знала, что мне нужно отступить, потому что Сара заслуживает счастья. А уж Бен – тем более.

– Я ее видела. – Слова вырвались сами, и мне захотелось откусить себе язык.

Бен посмотрел на меня – мне показалось, он хочет спросить, о чем я. Эта его ужасная манера избегать разговоров со мной и открывать рот лишь в ответ на вопрос превращала общение в сущую муку. Он был рабом, а я госпожой.

– Я видела, как она вышла отсюда, – голос у меня дрогнул. – Сара.

Ужаснувшись от того, что выдала свои чувства, вызванные визитом Сары к нему, я крепко сжала челюсти, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь лишнее.

Это было не мое дело.

Но Бен не заметил, что со мной творится, – он доставал из кармана ножик и деревяшку.

Господь свидетель, как мне хотелось забросать его вопросами: «Почему ты на меня злишься? Ты скучаешь по нашей былой дружбе? У тебя появились новые друзья, или я единственная? Как поживает твоя бабушка?» Нет, последний вопрос я бы вычеркнула – Бен не мог знать о своей бабушке, потому что его давно продали на другой остров. Их разлучили. Это было обычное дело – близких родственников разлучали, продавали по отдельности, и они больше никогда не видели друг друга. И я намерена была не допустить, чтобы подобное произошло на плантации Уаппу. Я дала Саре слово. Саре, которая следила за тем, как я нарезаю круги вокруг Бена, столь внимательно, что я и спиной ощущала ее взгляд.

– Это тот самый мешочек, который сшила тебе бабушка? – спросила я, указав на талисман, висевший у него на шее. Память вдруг ярко высветила тот день, когда я начала учить его грамоте: Бен берет щепотку земли в том месте, где мы стоим, и кладет ее в такой же кожаный мешочек.

Он кивнул в ответ на мой вопрос.