Многие вспоминали потом, что в ночи, когда кладбище затихало, им чудился запах ладана и слышалось странное пение, – но одни говорили, что слышали они голоса птиц, приветствующих восходящее солнце, другие слышали чтение Ивана Москвы, третьи слышали «Черную Марию» – магическое заклинание, спасающее от смерти.

И многие, очень многие после этого стали бояться Ивана Москвы. Боялись его черной тени, которая появлялась на мрачном лице, искаженном смертью, боялись его холодных пальцев, запачканных землей, и самой земли, которая притягивала к себе труп, словно черная дыра. А ночью, когда башня терялась во мраке, к вою ветра и людским стонам примешивался скрип гроба, двигаемого по узким рельсам. И кто слышал этот скрип, тот никогда не забудет его.

В этот день Вощагин закончил работу в полдень. Он умылся и сел за стол, чтобы написать обычный рапорт в управление. Но ему не сиделось. Он прошелся по территории, разостлал на столе карту, взял мел и стал чертить план нового заграждения, придуманного им на основе сообщений воздушной разведки.

Работа увлекла его. Он не слышал ни как во двор въехал автомобиль комиссара, ни как загудел издалека паровоз. Только когда рев мотора замер и на дороге показался начальник штаба, Вощагин отложил мел и прислушался.

– Паршиво дело, – сказал, входя, Меркулов. – Немцы прорвали фронт подо Ржевом и приближаются к Москве. Осталась одна развилка, так, разветвление, – либо их удастся направить в болота, либо они подойдут к столице. Мы усиливаем Ржевское направление, а вас направляем на Ржев. С утра выступаете.

Вощагину выпало много работы. Он вместе с другими бойцами окапывался, маскировал огневые точки. Обросший, грязный, он с остервенением рыл землю, чувствуя, как под гимнастеркой вздымается и опадает грудь.

К вечеру он сменялся и, проходя по мертвым улицам, думал, что город неузнаваем. Ничего не осталось от того уклада, который так тщательно сберегался. От домов и подворий одни крыши остались, зияющие, пустые глазницы окон.

По улицам ездили танки, мерно постукивая тяжелыми лапами. Кругом, куда ни кинь взгляд, торчали серые каски, и было видно, как перемещаются по городу серые тени, точно подражая полету ночных птиц.

Танки, танки… Словно и впрямь перед Вощагиным разверзлась пропасть и он глядел в глубину пропасти, где реют тысячи серых теней и из пропасти торчат серые каски…

Где-то в полукилометре от Ржева, в деревне Чанки, телефонная связь была разорвана немецкими бомбами. Тридцатидвухмиллиметровую немецкую батарею просто смел шквал огня, и тут же взорвались снаряды. От деревни мало что осталось.

В развалинах одной из изб лежал труп. Если бы Вощагин мог, он с удовольствием описал бы этот труп: зияющая дыра вместо рта, рыжие кишки, висящие на груди, и круглые то ли от страха, то ли от отчаяния глаза.

– В упор расстреливали, – сказал телефонист, перехватывая винтовку.

На обгоревших досках сидели и лежали убитые – Вощагин увидел это мельком, пробегая. Потом начался лес. Деревья стояли голые, мрачные, и было их много, очень много. Все было серое, излохмаченное.

Здесь сражались партизаны. Об этом свидетельствовали сгоревшие машины, брошенное снаряжение, следы костров, ямы и канавки. Кое-где валялись тела.

– Чисто звери, – сказал наблюдатель, сидевший над головой Вощагина.

– Похоже, подкрепление где-то идет, – сказал второй наблюдатель, закручивая козью ножку.

– Надо бы занять эту позицию, – сказал ротный, пригибаясь и бросая гранату.

После взрыва немцы перенесли огонь на новое место. Рота бросилась бежать. Вощагин бежал в хвосте цепи, вместе с другими рубил сучья для отвлекающего костра. Пожара не получилось, хотя тряпки, брошенные в огонь, занялись хорошо. Бежали долго, все устали, и лес уже не казался таким мрачным, и лесные дорожки были тихими, чуть влажными.

Они бежали долго, лес стал мельчать, потом кончился, и начался редкий березовый лесок. В этом лесу и застопорились. Стояли долго, никто не знал, что делать.

И тогда к Вощагину подошел молчаливый и странный человек. Был он бос, с глазом, повязанным черным платком, с черной винтовкой на плече.

– Не давали сна моего, товарищи, – сказал он глухо и непонятно, – вот и припожаловал. Не давали сна моего, товарищи.

– Ты кто такой будешь? – спросил его Вощагин.

– Я буду Смерти товарищ.

Посмотрел Вощагин на его рваное платье, на босые ноги, почувствовал страх. А потом вдруг весело рассмеялся.

– Так ты, значит, и есть Иван Москва? Ловко! Теперь я знаю, куда я тебя назначу. Есть тут разветвление одно…

Жил-был один аристократ. И жил он в городе Аристоград, который (как, собственно, и следует из его названия) заселен был сплошными аристократами. Когда-то этот город, должно быть, процветал, но постепенно ситуация изменилась: город пришел в упадок, роскошные его дворцы и виллы обветшали и местами обратились в руины, что же касается благородных обитателей города, то они с течением лет превратились почти в бомжей: в грязном и рваном тряпье сидели они вокруг самопальных костров и печурок, грея над огнем свои озябшие чудовищные руки, кто-то ночами выл на луну, другие даже на солнце ухитрялись выть, третьи изъяснялись исключительно грязными и похабными непристойностями, четвертые непрерывно испражнялись, что поразительно, так как еды в городе не хватало. И все же некоторые горожане сохранили ошметки благородных манер, встречались даже неплохие поэты, которые обожали писать стихи ногой на стене, обмакивая ногу в мазут.

Город окружали со всех сторон леса, причем очень даже неплохие леса, богатые ручьями, ежевикой и мухоморами. Бывало, аристократы из Аристограда любили охотиться в этих лесах, но впоследствии их резвые кони издохли, ружья заржавели, и опустившиеся аристократы прониклись равнодушием к миру животных и птиц: интересовали их только грибы. Ягоды отчего-то вышли из моды. Да, так и случилось, но природа полна загадочных равновесий и балансов: аристократы охладели к животным, но зато животные вдруг стали проявлять живейший интерес к аристократам. Поначалу этот интерес обладал несколько плотоядными чертами: волки и медведи все чаще стали атаковать делегации грибников, копающихся в подлеске. Немало народу полегло в лесах, но животные не стояли на месте: к плотоядным и кровожадным интересам примкнул интерес научный. Стали попадаться высокоумные ежи в очках, которые писали объемные диссертации о жителях Аристограда, об их повадках, сленгах и в целом об их запутанной и нелегкой судьбе.

Парочка куниц проникла в город с кинокамерами и сняла довольно компетентный документальный фильм.

Возник даже научно-исследовательский институт, располагавшийся в полом стволе одной древней осины, но затем животные вконец осмелели, стали беспардонно входить в город, уже никого не стесняясь, стали заселяться в дворцы, занимать заброшенные виллы. Бобры привели в порядок рухнувшие мосты… Короче, не будем затягивать наше повествование – год шел за годом, десятилетие сменялось десятилетием, и так вышло, что животные заразились аристократизмом. Но, в отличие от доверчивых людей, они не уверовали в безликое божество по имени Деградация: они превратились в бодрых и аккуратных дворян.

Короче, тот аристократ из Аристограда, о котором идет речь, не был человеком. Мне не хотелось бы ранить или разочаровать тех читателей и читательниц, которые все еще принадлежат к человеческому виду, но от правды не спрячешься, от нее не укрыться в бочке с рассолом. Героя нашего звали граф Енот, и он гордился своей полосой антрацитового цвета, которая тянулась от носа его до самого хвоста.

Его сиятельство обитал на вилле под названием «Еловая». Роскошь этой виллы превосходила всякие ожидания. Да и сам он был роскошным господином, чрезвычайно деятельным и предприимчивым, к тому же обладающим изысканными манерами. Все что-то чесалось под его роскошным хвостом, не давая ему возможности пребывать в бездеятельном состоянии. Сначала он увлекся математикой и почти полностью потерял свою мохнатую голову в мире математических формул. Вовремя осознав, что высшая математика незаметно сводит его с ума, граф решил нырнуть в мир моды.