Хоуп исполнилось уже шесть, но выглядела она младше и меньше. Голд не отпускала ее, ощущала дочь еще одной своей частью – третьей грудью или рукой. Один раз только Голд отвязала от себя дочь и дала в руки другому работающему человеку – когда Хоуп крестили. Для Хоуп тело матери было землей, по которой можно ходить, на которой можно спать и находить питание, – планетой, но не круглой, а в форме огромной родной женщины.

Голд стала быстрее уставать, потому что живущая на ней дочь тяжелела и просилась ходить, бегать и летать. Но за ними надзирали. За всеми работающими на плантации надзирали дулами и глазами. За Голд особенно. Как за королевой. Хозяин распорядился ждать, когда Хоуп быстрее матери вырастет в крупную прибыльную силу и лет с десяти сможет присоединиться к Очень сильным. Хозяин подошел к Голд с надзирающими, надел перчатки и протянул руки, пожелав взвесить Хоуп в своих руках. Но Голд поглядела на него как волчица и продолжила мешать сироп. Остальные работающие перестали мешать и застыли. Надзирающие принялись кричать на них. Хозяин ушел, но запомнил, что ребенок был мельче среднего и не передвигался, велел надзирать дальше и докладывать.

Голд принялась отпускать Хоуп походить по земле во время обеда. Та бегала, прыгала, падала, махала руками, чтобы полететь. Хоуп звала мать играть с собой, догонять ее, пытаться улететь вместе. Голд бегала за ней по сахарному лесу, ее макушка мелькала выше его вершков. Игра с дочерью – ее главная радость и свобода. «Моя сладость», – называла она Хоуп. Настоящая сладость. Голубоглазый надзирающий надзирал. Он ненавидел Голд очень сильно, так как она два раза огрызнулась на него, не знала своего места. Он не мог ее выпороть, потому что не справился бы с ней. Не мог запихнуть ее в бочку с гвоздями. Потому что не было таких бочек. Хоуп тяжелела, брыкалась на матери, той было неудобно работать – она стала спускать дочь на землю во вре- мя работы. Один раз играла с ней в догонялки во время самой работы. Надзирающий рассказал Хозяину. На следующий день за Хоуп пришли. Подгадали момент, когда она, не привязанная к матери, выбежала из сахарного леса и замахала крыльями, чтобы улететь. Голд, улыбаясь, выскочила за ней, а Хоуп уже была в руках надзирающих.

Хоуп не отправили к Слабым работать – Хоуп не отослали работать в белый дом. Это было все то, чего боялась Голд. Она не боялась задавить дочь во сне, задеть ее мотыгой или секачом, уронить ее в кипящий чан. Голд, несмотря на свое великанство, хорошо чувствовала свое тело, а Хоуп была частью этого тела. Случилось то, к чему Голд не могла даже выработать страха или другого отношения, потому что это было сказкой. Хоуп продали в другой сахарный лес, и дешево. Не в соседний, а через один, а главное – через реку. От нее избавились, она мешала Голд работать – Хозяин пересчитал это на деньги. Голд сломала свой секач и ушла в свою хижину, легла там и не выходила больше работать. Просила передать Хозяину, что выйдет снова на работу, когда ей вернут Хоуп. К ней приходили работающие женщины, жалели ее, боялись за нее, уговаривали вернуться рубить сахарный лес. Она не шевелилась. Приходили надзирающие, пытались ее вытащить и высечь, но она просто оттолкнула их. Надзирающие велели работающим выволочь ее и высечь. Они отказались. Надзирающие подожгли хижину Голд, она вышла, села спиной к пожару, сложила руки крестом, как богиня, и не двинулась. Хозяин считал убытки.

Хоуп же пришлось теперь много ходить. По твердому деревянному полу. Она все никак не могла понять, куда делись главные ее мягкие земли – материнское тело и почва. Хоуп купили маленькие капиталисты, на их плантации трудилось всего тридцать работающих. Сахарный лес, где работала Голд, растили примерно пятьсот работающих. Хоуп спотыкалась: она не привыкла так много ходить, в ее ступни впивались деревянные щепки. Хозяева ее ругали, она пачкала кровью пол, но дали ей прежние ботинки Дочери хозяев. Хоуп жила на кухне вместе с другой работающей – старухой, которая выполняла работу по этому белому дому. Который был не белый внешне, а деревянный, неокрашенный. Хоуп приставили к хозяйским детям-близнецам, которые были ее старше на три года. Она спросила два раза, когда она снова окажется с матерью. Новая Хозяйка ответила просто – что никогда, а если она будет спрашивать, ее высекут. Новые хозяева во всем были простыми людьми. Они ели простую еду, не сильно отличающуюся от еды работающих, одевались в простую одежду, просто разговаривали. Хозяйка и Муж хозяйки сами надзирали за своими работающими. Хозяйка кричала на них, и крик этот был слышен через реку. Хоуп быстро поняла, что надо делать, и делала, но очень и постоянно хотела обратно на материнское тело. Не говорила никому об этом. Было некому. Старая женщина Кристина – единственная из домашних работающих – сильно уставала и не чувствовала к Хоуп никаких материнских и бабушкинских чувств. У Кристины убили сыновей, невесток и четырех внуков, когда все они пытались бежать. А ее, единственную небежавшую и выжившую, продали сразу и дешево на эту плантацию.

Голд не работала почти две недели. Хозяин велел забрать у нее всю еду, но она все равно не ела. Убытки росли быстрее сахара. Голубоглазый надзирающий придумал. Он пришел на плантацию, где жила теперь Хоуп. Спросил у Хозяйки, не продает ли она свинью. Свиньи Хозяев считались самыми жирными. Хозяйка не продавала. Голубоглазый надзирающий схватил Хоуп, когда она кормила животных, подставил к ее горлу нож и срезал с шеи деревянный крестик. Вернувшись через реку, он принес его Голд и пообещал, что, если она не начнет работать, он перережет в следующий раз ее дочери горло. В этот же день Голд пришла в поле. Хоуп рассказала Хозяйке, что Голубоглазый надзирающий отнял у нее крест. Хозяйка велела не врать и обещала за вранье оставить ночевать в поле с крысами.

Тут примерно я его и остановила, потому что вспомнила.

– Слушай, Братец Череп, я тут вспомнила, как провела шесть часов в очереди в подольском УФМС, чтобы донести на себя о своем двойном гражданстве. На соседней лавке на металлических ногах с пластиковой кожей сидели пять человек, которые приехали в мою материнскую страну работать. Худые, невысокие и юные. Я занимала половину такой же лавки. Люди вжимались в себя и делались еще меньше. Меня интересовал кабинет прямо напротив меня, ими интересовались из соседнего кабинета. Дверь в него была разинута. Девушка с черно-чулочными ногами, в форме с погонами выцокивала из рабочего пространства, где она и мужчина в похожей форме заполняли данные на компьютере, и время от времени допрашивала их – тыкала вопросами. Ей на вид было двадцать пять, им по девятнадцать-двадцать, мне тридцать. У нее не сходились данные, она громко говорила мужчине, что кто-то из приехавших работать врет о своем имени или годе рождения. Мужчина не отвечал или отвечал тихо. Ее слышали все в коридоре: и трудовые мигранты, и я, и такие же, как я, желающие донести на себя. Но она появлялась из двери и кричала поселившимся на лавке пятерым мужчинам-детям, что кто-то из них врет, точно врет, а если не признается, то она запрет их в кабинете на ночь с крысами. А они молчали.

Череп поклацал зубами и продолжал. Без матери, среди чужих людей Хоуп ощущала себя голой, без кожи. Часто мерзла, особенно по ночам. Чувств и ощущений Хозяева от нее не ждали. Она выносила горшки детей, убиралась за ними, отгоняла от них мух, когда они спали, помогала им мыться и одеваться. И мальчику, и девочке – она для Хозяев не была ни мальчиком, ни девочкой. Девочке она помогала больше, но только потому, что той полагалось больше заниматься внешностью, например расчесываться, делать прическу, вязать банты. В тяжелых желтых волосах Хоуп поначалу путалась, как в лесу, но научилась справляться с ними. Хозяева тоже давали Хоуп задания. Помогать Кристине накрывать на стол, мыть пол. После ужина Хозяйка ложилась на кровать и велела Хоуп чесать ей пятки. Муж хозяйки поручал следить за свиньями и давать им корм. Хоуп помнила, как все работающие не ели соли, как Голд не ела соли. Но она и Кристина теперь жили в белом доме и ели ту же еду, что и Хозяева. Соль была замешана в еду изначально. Хоуп старалась есть меньше, но она росла, хотелось есть, и рот Хоуп при помощи ее рук будто сам доедал порцию до пустой тарелки. Хоуп никогда не досаливала еду и боялась соли. Она даже попросила Кристину класть меньше – та сильно разозлилась и сказала, что это никак Хоуп не поможет, пусть не надеется и забудет. Дочь хозяев поняла боязнь Хоуп соли, и они с Сыном хозяев пробирались на кухню после своего обеда и насыпали много соли в оставшуюся для домашних работающих еду. Еще Дети хозяев любили называть Хоуп всеми теми словами, которые выкрикивала на работающих их мать. Чаще всего эти слова обзывали кожу Хоуп и кожу других работающих. Хоуп нравилась ее кожа, она была красивая. Она так и ответила Дочери хозяев. Та бросила в нее кошку. Хоуп поймала кошку и погладила.