Если бы я с собой прошлой встретилась, я бы подумала: «Какая эта Вера дура». А она бы, наверное, подумала: «И чего эта Вера так выделывается, умную из себя строит». А вслух бы мы, наверное, говорили: «Не могу поверить, что я — это ты!» И потом хором такие: «Укуси меня енот!» Я как будто стала самой себе старшая сестра!
* * *
Я сейчас попробую написать про то, что было в доме престарелых. Я все время про это думаю. Как будто воспоминание — это молочный зуб. Я его расшатаю, он выпадет и меня отпустит. Я даже губы все время облизываю, когда вспоминаю. Как будто вправду зуб шатается.
Когда мы туда приехали, нас встретила тетечка-администратор и велела всем надеть гимнастерки. А ВМ говорила, что можно ехать в чем угодно, лишь бы аккуратно. А Олеся своим пятиклашкам сказала про белый верх и темный низ. Мы были разные. А теперь сверху на нас был этот камуфляж.
Мы в нем были не похожи на солдат. Особенно маленькие девочки из Олесиного пятого класса — им эти гимнастерки были по самые гольфы. Это было как в дурацких снах, когда, например, приходишь в школу в ночной рубашке и как будто так и надо. Тут тоже казалось, что это сон. Нелепо.
Особенно песни, которые пели пятиклассники. Про прадедушку, который прошел войну до самого Берлина.
Если бы это было в школе, я бы вышла из актового зала в тубзик, и всё. А тут — чужой дом престарелых, где что находится — непонятно. Вообще, на больницу похоже: коридор, палаты. И много цветов на окнах. И жуткий желтый линолеум.
Тут не было актового зала. Просто холл в конце коридорчика. Телик на стене и ковер на полу. Как в рекреации на этаже, где у нас первачки и продленка. Наверное, в детдомах тоже такие ковры и телики. Или в больницах. А тут старички живут. Совсем старые и просто пожилые. И не все из них войну застали, но это не важно.
На стенах еще иконы и картины. И какие-то поделки бумажные на подоконниках — я не знаю, это сами старички делали или это им тоже шефы из школы привезли. Огромные бумажные фигуры, я не знаю, как эта техника называется, и не хочу сейчас в поиске смотреть, чтобы не отвлекаться. А то я никак не могла уговорить себя про этот день написать. А мне надо!
Старички сидели в креслах и на диванах. А мы стояли, заслоняя телевизор. Сперва малышня пела про героического прадедушку и я смотрела на адский желтый пол и на стены. А потом все вместе пели «Катюшу» и «Священную войну».
Я «Вставай, страна огромная» не могу нормально петь. У меня сразу горло болит, как при ангине, — я не знаю, может, это мне от прадедушки генетически передалось, что от этой песни мурашки по коже? Память поколений? На уровне стволовых клеток?
А в этот раз я расплакалась. Не из-за песни. А из-за того, что наши парни были в гимнастерках поверх белых рубашек или футболок. Кирик Дергунов, Короб, Руднев, Божедомский, которого в армию из-за зрения бы не взяли. Пашка, который, когда волнуется, слоги местами путает.
Они пели, что дадут отпор фашистской нечисти. А я думала о том, что нам пятнадцать лет. А в армию тогда брали с восемнадцати, но некоторые на войне оказывались раньше, как мой дед Котя. И когда он вел свой грузовик, он был младше, чем наши парни сейчас. Я не знаю, как написать. Я потом уже ничего не думала, просто поняла, что, когда песня закончится, все на меня обернутся и увидят, что у меня лицо в слезах. И, если бы я знала, где туалет, я бы спряталась.
А меня вдруг за плечи обхватывают сзади. Я думала, это Сончита. Или ВМ. А это русичка Олеся Александровна. И у нее тоже тушь размазанная. И не только она плачет. Я только сейчас поняла, что старичков всего трое. А остальные — бабульки. Один из старичков был в пижамке, а правая рука у него пряталась в синей вязаной варежке. Я вспомнила документальный фильм про тыл и помощь фронту, про посылки для бойцов Красной армии, как в такие варежки вкладывали записочки «Бей фашистов!».
А когда мы закончили петь, старичок подошел к Сончите. Он ей ростом был почти до подмышек! Начал ей руку пожимать другой рукой, не той, что в варежке. И называл ее «Снегурочка»! Наверное, она именно с ним танцевала на Новый год. А потом еще спрашивал про «девочку с длинной косой» — это про Лильку. Я не знаю, что и кто ему ответил. Кажется, ВМ.
Я спросила, где тут туалет, и ушла. Мне было без разницы, будут меня ругать или нет. И потому что песня была настоящая. А гимнастерка — нет.
В туалете пахло хлоркой, а в кране текла только холодная вода. А на кафельной стене висел рисуночек в рамке: красные тюльпаны в синей вазе.
Наверное, шефская школа прислала в дом престарелых слишком много рисунков и их больше уже некуда было вешать. Я смотрела на кафельную стену и вспоминала, как придумала, что метро превратилось в бассейн и как поезда плавали бы в нем. Я придумала это в феврале, а сейчас май. И мне кажется, что я за эти три месяца выросла на несколько лет. Но про это, мне кажется, я сейчас подумала, а не тогда.
Когда я сняла гимнастерку, то заметила, что все это время не могла нормально дышать. Что у меня спина была прямая. Как будто, не знаю, это была не гимнастерка, а непосильная обязанность.
Я вышла из туалета и поняла, что обратно в холл не могу вернуться. Вот прямо сейчас никак не могу. Дверь на улицу была совсем рядом. Тут пахло хлоркой, старым чистым линолеумом и столовой. А на улице росли одуванчики и солнце светило ярко, как всегда бывает перед грозой.
Я решила, что обойду дом престарелых, а потом поднимусь обратно наверх.
Крыльцо было обычное, как у нас в школе: три ступеньки и пандус сбоку. И трава и забор — тоже как в школе или в детсаду. Клумбы, кусты, одуванчики.
За углом на канализационном люке стояли блюдечки с кашей. Как будто кто-то в куклы играл и забыл убрать посуду. Я не успела придумать до конца. Заметила, что от люка в разные стороны разбегаются кошки. Черно-белые и бело-рыжие. Пять или больше. Они были между собой похожи. Наверное, кошачья семья.
Сбоку от люка стоял стул, у него сиденье было обмотано байковым одеялом, а на спинке висела вязаная кофточка. Такой обжитой стул. Тоже, наверное, для кошек.
Было очень жарко, и цвела сирень. И у меня болела голова из-за слез и вообще из-за всего на свете. Я села на кошачий стул и стала смотреть на траву с одуванчиками. Было сонно и непонятно, как в тревожной сказке. Как у ВМ на кухне, когда Лилька правду про свою семью рассказала и никто не знал, что нам дальше делать.
А потом я услышала:
— Дочка, дочка!
И за моей спиной сирень зашуршала. Сразу стало как в триллере. Я обернулась очень быстро, чтобы не успеть испугаться.
Хотя ничего страшного не было. Ко мне шла бабулька в халатике и с блюдечком в руках. Она шла как-то боком. Будто она была фигуркой в часах-«кукушке» и у нее пружину заело. Такая мирная бабулька с седыми волосами. В ужастиках такие обычно оборачиваются монстрами.
Она снова сказала:
— Дочка!
Меня никто так никогда не называл. Особенно чужие бабушки. Я хотела встать и не могла. Чувствовала, что как будто сейчас усну. Со мной такое было после ГИА по инглишу. И в тот вечер, когда мы с мам помирились после смерти Марсика. Я подумала про колдовство. А бабулька сказала:
