По зеркалу, в которое смотреть, по сути, кроме нас, и некому.

А зимнее пальто вдруг стало для меня осенним.

Я вытяну подальше пару красных кед,

и лёгкий шарф висит, как стетоскоп, на шее:

жизнь здесь слышно хуже, чем в зелёном городке.

Да и в целом, здесь существовать – гораздо суше,

а секундное отсутствие звука – будто благодать с небес,

ведь шум в московских лёгких складывает пополам и душит,

и бросает, как окурок, на брусчатку, потеряв весь интерес.

И когда весна и лето, осень и зима отыграны без швов,

когда научишься шагать быстрее, куда бы ты ни шёл,

то будешь до скончания века под деревьями у дома считать с теплом внезапно вылупившиеся лица бабушек из окон.

Есть такие истины, которые не представляется возможным пережить.

Когда они вдруг начинают скорбеть,

насколько они одиноки и как им плохо,

я молча встаю со стула и иду к себе,

ощущая в спину тяжесть вздохов.

Там запрусь на замок, расставлю книги

и буду читать им вслух кусочки любимых текстов. Прочитаю свои. И мой голос вдруг станет тихим,

потому что в такие моменты я говорю исключительно честно.

Можете, конечно, мне не верить, но я никогда не вру.

Поэзия – единственное честное занятие из всех возможных.

Но жизнь dell’arte превращает истину в игру,

в которой капокомико забыл придумать отдых.

А общество – пустой квадрат, в который заключили жизнь.

Искусство потребления – этика поставангарда.

И бог здесь – лишь красивый афоризм,

в котором каждый звук мне видится стигматой.

Однако

мы счастливы при соприкосновении с миром,

когда он доверяет нам, снимая покрывало Майи,

когда мы узнаём себя при виде перспективы,

себя – свободных от биений воли и страданий.

Где мир-в-самом-себе пересекается с абстрактным миром,

там мы действительно свободны.

Там мы живём. Там хорошо и тихо.

Там мы поём и смотрим в небосводы.

Искусство есть ничто иное, как созерцание мира в состоя- нии милостивого просветления. Показывать Бога за каждой вещью – вот что такое искусство.

(Герман Гессе)

Мы все живём в ослиной шкуре – падения вверх, падения вниз.

Но если бог и существует,

то он

уж точно атеист.

– -

Мы все живём в ослиной шкуре – падения вверх, падения вниз.

Но если бог и существует,

то он

великий символист.

Главный креативный процесс происходит не за столом с бумагой и чернилами, а вне его – когда переходишь с серой ветки на красную, пьёшь дешёвое вино на Арбате, стоишь под струёй холодной воды, слушаешь лекции о философии науки, стоишь под щекочущим снегом на улице и идёшь вдоль реки. Поэзию пишет её отсутствие.

Полжизни мы собираем себя по кусочкам и ещё полжизни пытаемся понять, что же у нас в итоге получилось.

После долгих размышлений я пришёл к промежуточному выводу, что сущность поэта, в целом, определяется одним словом, одним лейтмотивом – поиском. И важной, как я полагаю, задачей пишущего представляется осуществление двух вещей: поиск новых решений в поэзии и источников. Новые решения – это тропы, образы, ритмы, структуры, тематики. Для жизни поэзии ей, как и всему живому, необходимо мутировать – мутировать посредством тех, кто наиболее плотно и глубоко общается и обращается с языком, и к языку. И для её эволюции пишущему следует сворачивать с приятного асфальта тротуарных дорожек и идти прямо по двойной сплошной автомагистрали или по грязным, размытым осадками тропинкам, а лучше – по нетронутой траве в сторону оглушительно тихого леса. Но для того, чтобы набраться смелости и свернуть, необходимо понимать масштабы риска – так пишущему следует изучить то, что было сделано до него. Полагаю, не стоит тщательно вычитывать весь пласт мировой поэзии прошлого и настоящего, но отдельные вещи и авторы обязательны. Те, которых он сам и выберет.

Недавно я столкнулся с термином «мировой поэт», который стал производным от революционного в своё время термина «мировая литература», придуманного ещё Гёте, но получившего развитие только в конце 19 века. «Мировой поэт» – звучит очень свежо. И суть его – в существовании на стыке национальных культур и языков, отражение и выражение духа не одного народа, а всего мира.

Волнующий меня вопрос – стоит ли обложиться книгами и глубоко погрузиться в изучение всей литературы многовековой истории? Кажется, что стоит, но только жизненно необходимо не потерять фарватер и в конце долгого погружения иметь в себе силы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность, где воздух будет казаться ещё более свежим, так как ты вернулся выжившим человеком. В какой-то степени даже больше самим собой, чем был до этого.

Погасший город затонул

у перекошенной плотины,

которую воздвиг на месте прежней

новый всеизвестный голос.

Но если всё, что нужно – это закричать погромче,

тогда я погружусь в бесплодное молчание.

Мы забыли, что такое созидание

мучительный истошный труд.

И хотим запрыгнуть поскорее на подмостки,

где поют жонглёры, менестрели и ваганты,

где их приезд и песни для народа – это праздник,

где нам даётся всё, чего мы так давно хотели.

Но здесь нет сколоченных помостов,

однодневных лиц и радостного города,

нет солнца, площади, рукоплесканий, праздника —

нет ничего, о чём мы так давно мечтали.

Но здесь на расстоянии вытянутых рук

лежит огромный неподвижный камень

а под ногами намечает строгий шариат

размытая тропа вдоль чёрных линий

в беззвучной пустоте холодной белизны

и больше абсолютно ничего

– -

По мне так голос никогда

не строит городу плотины,

а тихо отмеряет шаг

по ледникам вглубь Антарктиды.

Он не заговорит с трибун,

а еле слышно прозвучит

тяжёлой поступью по льду

тысячелетних шатких плит.

Кот запрыгивает на колени, ощущая запах сигарет. Глубоко вздыхает и проводит языком по пальцам.