— Не желаете ли испробовать новую куклу, Олли? Можете ее не жалеть — это подарок, а к тому же она все равно одноразовая, вы с ней поиграете и мы оставим ее здесь. Я бы вам помог, но предпочитаю знаете ли живых женщин — таких, как вы. Но если будете настаивать, то я конечно присоединюсь…

И тут я улыбаюсь. Сейчас думаю, что за такую улыбку на таком лице, не то, что красивом, а просто ужасном, операторы заплатили бы бешеные деньги. Сначала один уголок рта ползет вверх и в сторону, потом второй, а потом я начинаю дико смеяться. Нервный, полагаю, был смех, истеричный — и я смотрела на Корейца, у которого не менее жуткая улыбка нарисовалась, и хохотала все громче.

— Генаха, давай по-нормальному?! Поехали к Жиду, он нас разведет! Баба цела — десять пацанов из-за нее легли, а я ее не тронул! Бабки ваши, мне не надо ни хера. Генаха, слышь?

Не знаю, слышал ли Кореец, я слышала. Видно, и он услышал в конце концов — на моих глазах вдруг развернулся, резко выбрасывая кулак, вошедший в массивный Ленчиков живот и приподнявший его даже, и он упал на песок, а я все хохотала.

А потом смех кончился разом, когда Кореец его поднял, прислонив обратно, и я посмотрела на прилипшие к роже песчинки, на ее, этой рожи, выражение, на то, что в глазах ее.

— Ты че, Ген?! Ну давай по-нормальному, по понятиям. Сейчас к Жиду, побазарим, бабки твои, баба цела…

Левой-правой, два жутко гулких боковых по челюсти — голова Ленчикова резко мотнулась вправо-влево, чуть не оторвавшись, кровь поползла по лицу тоненькой черной ящеркой.

— Молчи, пидор, когда люди разговаривают!

Молчание, вызванное проверкой состояния собственных челюстей, и языка, и мозга вообще.

— Генах, мы ж с тобой… И Вадюху я знал, и твоя в порядке…

Бам-бам-бам — хлоп. Левый хук — правый хук — апперкот по корпусу — нокдаун или нокаут? Нет, нокдаун, бубнеж с земли доносится и продолжается в момент подъема и прислонения обратно к джипу. Только лицо перед нами чуть другое — изо рта уже не ящерка ползет, а ящерица, более толстая и быстрая. И голос не очень отчетливый.

— Я те сказал — засохни, пидор!

Мне впервые за последнее время что-то становится интересно — а именно те метаморфозы, которые происходят сейчас с великим и ужасным Ленчиком. Те метания на его лице — между призрачной надеждой и глубоким отчаянием, между старанием выглядеть солидно и давящим страхом, между верой в лучшее и осознанием худшего. И я всматриваюсь в него жадно, хотя видела уже похожее на лице кронинского Павла, получившего от меня нож в живот, и на лицах уродов, принявших меня за проститутку, и едва не увезших куда-то, и в итоге встреченных Корейцем и его людьми. Похожее — но не такое.

— Генаха, ты че, я вор, а ты мне “пидор”. — Он так ласково увещевает, боясь разозлить увещеваемого — и мне почему-то легко представить, как бы он себя вел, если бы в другой ситуации его так назвал кто-нибудь.

— Да какой ты вор, Леня? К тебе даже в Союзе оказывается вопросы есть.

— Что? Какие?

— Да не в них суть. Не вор ты Леня, потому что девушке вот угрожал мусорам ее заложить и родителей ее убрать — ты уже поэтому не вор.

Я смотрю на них двоих, стоя чуть в стороне, совсем чуть-чуть, и Кореец отворачивается от Ленчика и медленно-медленно рассматривает меня — голую, с сигарой в руке, освещаемую задним габаритом. Начинает с ног, поднимая глаза вверх, к лицу — и вспышка в глазах, — и отворачивается.

— А если и был ты когда-то вор, будешь теперь пидор, — произносит финально, но обыденно, без пафоса, запихивая Ленчику обратно тряпку в рот, разворачивая его, дергая вниз так что тот стукается головой о дно багажника, а потом еще раз и видно как-то его там закрепляет, потому что тот не падает. И что-то сверкает у Корейца в руке, и трещит ткань, и голый зад Ленчика белеет, и распоротые надвое штаны тряпками оседают к ногам.

— Попробуете куклу, Олли?

Я смотрю задумчиво на этот зад — по сути, та же Ленчикова рожа, только побольше, — вспоминая все, что он мне сделал. Не тот сейчас момент, чтобы вспоминать, — но обрывки памяти какие-то мелькают вдалеке. Стэйси, в общем, мне чужая, еще более чужой Ханли, камера, жажда с похмелья, две дорожки кокаина, влетающие в меня, нечто, бывшее Рэем. Качаю головой и показываю жестом, что мне нужна зажигалка, и Кореец мне ее протянул — и она была, один к одному, как моя, когда-то твоя, потом моя, потом украденная у меня Ленчиком. И поняла по его улыбке, что это она и есть — и Юджин прочитал второй вопрос в моих глазах, чуть выгнув свое запястье, на котором я каким-то образом увидела в темноте свой, опять же бывший твой, и всего четыре дня бывший Ленчиковым “Ролекс”. И говорю себе, что все — при своих: мне — мое, Корейцу — Корейцево, а пидору, конечно, пидорово.

— Ну что, может, мне начать, а вы присоединитесь, Олли?

И мне не хотелось смотреть, как Кореец будет иметь его в зад — хотя это нормально по его меркам, да и я понимала это желание опустить физически опущенного морально. Не хотелось просто потому, что знала лучшее применение его члену.

И я прикурила, а потом подняла с песка вибратор. “Черный жеребец” он назывался, кажется, и стоил мне дай бог, гигантский, крепчайший черный член сантиметров тридцати длиной, со спрятанными в мошонке батарейками, очень правдоподобный, хотя ни одного негра обнаженным я не видела — а вот кое-кто имел на это больше шансов, негры в тюрьмах необычайно похотливы. Но Ленчику тюрьмы уже не видать — так стоит ли лишать его приятных ощущений?

И я протянула Корейцу “черного жеребца”, и он вбил его в белый оттопыренный зад так глубоко, что только мошонка и осталась видна. А все благодаря мне, обильно смочившей всю ладонь собственной слюной и втершей ее в толстенную головку.

Зачем я это сделала, интересно? Изощренное злорадство? Притворная жалость? Игра в этого — как там его фамилия? — в доктора, умерщвлявшего безнадежно больных по их же просьбе? Я себя много позже об этом спросила, пытаясь проанализировать все. И задумалась, и ответила, что сделала это чисто автоматически — потому что из богатого своего сексуального опыта и любви к игрушкам прекрасно знала, что вибраторы и искусственные члены положено перед использованием смазывать лубрикантами, а ничего, кроме слюны, под рукой не было…

…И мы пошли купаться. Представь: два идиота, купающихся в конце марта в океане! Зашли в воду, и повернулись лицом друг к другу, почти одновременно, и так же одновременно друг к другу потянулись. И через секунду я сидела на нем, обхватив его бедра ногами, а он в меня входил.

Я раньше пыталась заниматься сексом в воде и сейчас могу сказать, что даже для меня — для меня! — это дискомфортно, потому что смазка не выделяется и кажется, что член словно наждаком обернут. Но в тот раз — первый и последний — я об этом забыла. Как и о том, что у меня внизу распухло все за четыре дня групповух. И видимо, смазка выделялась, и был только комфорт, и я орала в голос. Именно орала, может быть компенсируя слишком скромные звуки, издаваемые Ленчиком. Когда мы уходили, он дергался так сладострастно и бился в экстазе головой о стенки и дно джипа, а вот крики сдерживал — может, стеснялся нашего присутствия, а впрочем, мешали забившие рот трусы. И Кореец по моему совету выключил фары, чтобы поинтимней была обстановка, и мы тихонько удалились под негромкое жужжание батареек вибратора. И когда он оглянулся уже у воды на белеющий и подергивающийся зад, с некоторым сожалением во взгляде, я потянула его за собой, сказав:

— Неужели вы предпочтете одноразовую куклу живой женщине, Юджин?

Зачем нам это было надо, лезть в воду и заниматься в ней сексом? Мне показалось чуть позже, что это был какой-то языческий акт. Может, очищались таким образом от той скверны, воздействию которой подверглись оба за время разлуки? А может, все потому, что жизнь зародилась когда-то, миллионы лет назад, в воде и, в сущности, все мы из воды и вышли? И по этой причине мы и слились именно в ней, подсознательно пытаясь зародить новую жизнь? И будет она более совершенной, чем мы, — как люди, тоже продукт воды, на семьдесят процентов из нее состоящий, стали совершенней рыб?..