Мысли Марьи Власьевны перескакивают. Она видит длинный эшелон, набитый женщинами и детьми. Она сидит между своими и чужими узлами, затиснутая в угол теплушки; потная головенка внучки, прикрытая ее широкой ладонью, прижимается к груди. В полумраке большие заплаканные глаза Маши. А потом бомбежка и глухой полустанок, где она, Марья Власьевна, металась между разбитыми вагонами, не выпуская из рук круглого синего чайника и бессмысленно объясняя кому-то с остановившимися от ужаса глазами: «За горяченьким пошла… за горяченьким…»
А из-под обломков люди вытаскивали что-то страшное, бесформенное, в чем уже нельзя было узнать ни внучки, ни Маши. Кто-то отнимал у нее залитый кровью капор, кто-то совал ей в руки узелок и вел ее за носилками, покрытыми серым брезентом… Затерянная на этом полустанке, одна среди чужих людей, она случайно развязала Машин узелок и там нашла карточку сына вместе с его письмами к жене. Рядом с карточкой лежала серая бумажка, где сообщалось о славной смерти честного бойца Андрея Самохина… Лицо сына было радостное и удивленное, как будто он сам не верил в это сообщение о его смерти. Марья Власьевна стискивала руки, обводила глазами пустые углы и шептала без слез:
— Деточки мои… деточки…
Волчок клал ей на колени свою острую морду и, шумно вздыхая, лизал старые, сморщенные руки.
* * *
Теперь, когда Кочерыжка прятал в карман хлеб, Петровна бросала на Анну Дмитриевну многозначительный взгляд, и та сама клала перед мальчиком горку печеного картофеля:
— Кушай, кушай, сынок! А то на потом себе спрячь!
Кочерыжка брал в руки картошку и обводил всех недоверчивым, вопросительным взглядом. Но все смотрели в свои тарелки, а то нарочно выходили в кухню, и, глядя, как торопливо натягивает Кочерыжка свою шинельку, Петровна таинственно шептала:
— Собралси…
А Анна Дмитриевна тяжело вздыхала:
— Что ему там нужно?
Если б не Маркевна, в семье Вороновых давно запретили бы Кочерыжке ходить к необщительной соседке.
— В горе он сам родился, да еще на ее горе глаза таращит. Эдак вовсе ребенка испортить можно, — беспокоилась Петровна.
— А не пусти — плакать будет, — огорчалась Анна Дмитриевна.
Гранька надувала розовые губы:
— Сами позволяете… Вася приедет — всем попадет… Не она его нашла, и ладно!
Но Маркевна была другого мнения.
— Как можно не пускать? — строго говорила она. — Грех в нем сердечко сдерживать. Кто чужие слезы утрет, тот меньше своих прольет… Не всякое горе к себе близко подпускает, а ребенок — он как лучик тепленький… Ведь вот я-то, старая, разбередила ей душеньку…
История Самохиной, приукрашенная и неправдоподобная, ходила по всему поселку, о ней говорили в заводском кооперативе, где люди получали картошку.
Правдой во всем этом было только то, что осталась женщина одна-одинешенька. Но не это мучило Маркевну, когда вспоминала она Самохину. Мучила ее мертвая душа в живом человеке, и, не в силах оживить ее сама, она надеялась на Кочерыжку.
Уходя, Маркевна вынимала из-под платка свежевыпеченный хлебец и совала его Петровне:
— Дай мальчику-то… пущай снесет… от себя вроде.
Кочерыжка не понимал маленьких хитростей взрослых, он и вправду носил от себя. Войдя к Марье Власьевне, он просто выкладывал на стол все, что принес, выбирая куски для собаки. Один раз Самохина сурово сказала:
— Не носи больше. — Но, заметив в его глазах испуг, спросила: — Кто тебя посылает?
— Сам иду, — всхлипнул Кочерыжка.
Марья Власьевна погладила его по голове:
— Не носи больше, слышишь? Так приходи…
Вечером она собрала кое-что из белья, приладила лампочку и села чинить. Потом затопила печь, нагрела воды, вымыла комнату, вытащила из сарая маленький стульчик и, подумав, поставила его около печки.
* * *
Смеркалось, а Кочерыжки не было. Анна Дмитриевна не выдержала, надела шаль и пошла к дому Самохиной:
— Хоть погляжу своими глазами, как он там…
Но, дойдя до калитки, испуганная яростным лаем собаки, она повернула обратно и, придя домой, написала письмо сыну.
«Дорогой мой Васенька!
Исполняю свой материнский долг и спешу с тобой посоветоваться. Твой сынок Володенька мальчик тихий, беспокойства он нам не доставляет, только последнее время совсем мы с ним голову потеряли и ума не приложим, как нам быть…»
Анна Дмитриевна подробно описала возвращение соседки Самохиной, привязанность к ней мальчика и закончила словами:
«…Сердце в нем мягкое, а характер настойчивый — весь в тебя».
Заклеив письмо, она позвала Граньку:
— Снеси на станцию. Да покличь Кочерыжку.
— Не пойду я за ним, — отказывалась Гранька.
В это время входная дверь стукнула, и вместе с морозным паром на пороге встали две фигуры. Женщина в черном платке и в мужском пальто, подвязанном веревкой, держала за руку Кочерыжку.
— У меня мальчик ваш был, — тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти.
Но Анна Дмитриевна взволновалась:
— Он у вас, а вы у нас… посидите маленько.
Петровна живехонько столкнула с табуретки Граньку и вышла на кухню.
— Хоть чайку-то откушай с нами… Добрые соседи — вторая семья. — Сказав это, она вдруг испугалась и робко добавила: — Не обижай старуху, Власьевна!
— Спасибо. У меня там собака заперта, — со вздохом сказала Марья Власьевна.
Но Анна Дмитриевна увлекла ее в комнату и усадила на табуретку.
— Садись, садись рядышком, Володечка! Около тетеньки садись, — хлопотала она.
— С мороза-то чайку попейте, — угощала Петровна.
Самохина молча взяла чашку. Анна Дмитриевна подвинула ей кусок сахару.
— Кушай, кушай, голубочек! — шептала Кочерыжке Петровна, не зная, какой вести разговор.
Граня в упор рассматривала гостью. Гладкие седые волосы, глубокие морщины. Лицо усталое. Казалось, что у нее смертельно болит голова. Она с трудом поднимала на говорившего выцветшие серые глаза. Привечая гостью, Петровна тщательно подбирала слова и, боясь сказать чего не следует, беспомощно поглядывала на Анну Дмитриевну. Анна Дмитриевна дергала под столом Граньку, обращалась к Кочерыжке и, не слушая его ответов, говорила про погоду:
— Все снег да снег! И куда его столько навалило? На железной дороге девки только и гребут… только и гребут…
В разгар чаепития вошла Маркевна. Увидя за столом Самохину, она оробела, сунула всем руку дощечкой и сразу повела громкий разговор:
— Зима, зима! А весна-то уж вот она! На пригорке сидит, на солнышко поглядывает!
— Верно, верно! — почувствовав в ней поддержку, оживилась Петровна. — Зиму-то мы уже отстрадали! Теперь всяко растение к солнышку потянется, всякой душеньке на земле полегчает.
Маркевна строго глянула на нее.
— И подснежнички где-нигде покажутся, и цветочки по овражкам желтенькие… — с испуганным лицом затянула Петровна.
А гостья сидела молча, сжимая обеими руками кружку, как будто хотела согреть свои иззябшие руки. Глаза ее смотрели куда-то далеко, мимо этих людей, поивших ее чаем. А они, исчерпав все пустые слова, напуганные ее молчанием, сначала перешли на шепот, а потом и вовсе замолчали, растерянно и грустно поглядывая друг на друга. Один Кочерыжка сопел и беспокойно вертелся на лавке. Ему казалось, что все забыли про гостью, а она уже давно пьет горячую воду без сахара. Боясь, чтобы она так и не ушла, он припомнил самые лучшие, по его мнению, слова, которые говорила гостям Петровна, повернулся к Самохиной и, подвигая к ней сахар, громко сказал:
— Кушай, голубочек!
Самохина посмотрела на него и улыбнулась. Петровна ахнула, Гранька расхохоталась, а Маркевна торжествующе сказала:
— Угощай! Угощай! Ты хозяин! Проси еще чашечку испить!
Провожая Марью Власьевну, Анна Дмитриевна просила не забывать их.
— А уж мальчик коль не мешает, так нам только радостно… только радостно, — повторяла она, опасаясь про себя, что от Васи выйдет приказ не пускать к Самохиной Кочерыжку.
