А рассказы Марины? Знаменитое покушение на ее жизнь, бурные романы, приключения с поклонниками, которые клали к ее ногам сердца, костюмы джерси, браслеты, серьги, сапожки и босоножки…

Да, да, да. Мы обе кивали грустно, потому что Марина исчезала, догорала как бенгальский огонь: еще вспыхивали последние искры, но в наших руках уже чадила серным дымом темная головешка.

Мы пошли в отдел, зная, что предстоит нелегкий разговор — как, когда, с кем, мы не решали. Мы знали одно — разговор неизбежен.

Когда мы пришли, все были там, кроме Викентия Ивановича — его вызвали наверх — и кроме Марины. Не успели мы с Софьей Васильевной сесть, как Марина влетела в комнату. Разговор не начался, он вспыхнул и заполыхал, как огонь по сухим листьям — во все стороны сразу.

— Вот ваши деньги! — Марина бросила на стол Софье Васильевне несколько свернутых купюр.

Она шла в наступление — неожиданно, напористо, нахально.

— Мы, кажется, решили — не оставлять сумки на столах. А вы бросили свою сумку, да еще открытую. Хорошо, что мы с Викентием Ивановичем вовремя зашли в комнату. Все же я решила, что немного попугать вас будет невредно…

Ее слушали с горячим вниманием.

— Лжете вы все, — ответила Софья Васильевна, медленно пересчитывая деньги, — я видела, как дрожали у нее руки, — может, кого-нибудь вам и удастся обмануть, но вы-то прекрасно знаете, что я вас видела. Мы с вами были вдвоем, когда вы залезли в мою сумку. И если бы Викентий Иванович не вошел следом, дело приняло бы совсем другой оборот.

Товарищи, я хочу объяснить, — Софья Васильевна поднялась, — я спряталась, и я видела из своего укрытия, как Марина залезла в мою сумку. Это ложь, что сумка была открыта! Я хотела узнать, кто ворует, и теперь знаю. В сумке я оставила половину денег, а половину спрятала в столе. Кто мне не верит, может убедиться: здесь, в телефонной книжке, в правом кармашке лежат тридцать рублей. Марина рассказывает вам бессовестные небылицы. Надо набраться наглости… Надо потерять последний стыд, чтобы… Гадость! Вот гадость!

Софья Васильевна выкрикнула последние слова и тут же упала на стул — силы ее кончились. Она дышала прерывисто — видно, боролась со слезами.

Валюша кинулась к аптечке.

— Не надо капель. Ничего. Сейчас. Пройдет. Я не хочу. Говорите. Скажи ты, Женя. Ты знаешь.

Видно, она боялась, что ее слезы оборвут наш разговор.

Я поняла хитрый расчет Марины — она знала, что мы не будем обращаться к Викентию Ивановичу за уточнениями и разъяснениями, которые могли бы разбить выдуманную ею версию.

Надо было говорить, надо было начать, но я не знала, с чего начать, что говорить. Если сказать, как я вошла и увидела Софью Васильевну, в пыли и паутине, непременно кто-нибудь представит ее, полную и коротенькую, вылезающей из-под стола на четвереньках, и засмеется.

И я сказала то, о чем совершенно не думала и что не собиралась делать. Говорю и слышу в своем голосе интонации безбрового детектива Семенова:

— Я должна позвонить следователю, который в курсе всех бывших у нас происшествий, и проконсультироваться. Поскольку вор нами выявлен, пусть дальнейшее решает угрозыск.

Тут вдруг выступает Валюша:

— Женя, а ты можешь быть уверена, совсем-совсем, на все сто процентов, что тут нет все-таки недоразумения? Вдруг Софья Васильевна не поняла Марину, вернее — неправильно истолковала ее действия? Как же тогда…

Тогда я рассказала все по порядку, что знала от Софьи Васильевны и что застала сама. Сказала, что понимаю, какое надежное прикрытие для Марины создал приход Викентия Ивановича.

— Лжешь! Лжешь! — Марина вскочила. — Ты говоришь с чужих слов, а это беллетристика, и ничего больше. Ты даже забыла, что меня обокрали первую. Ты прекрасно знаешь, с какого времени начались кражи. Не с моего прихода в отдел. Нет! С прихода совсем другого человека. Ты знаешь какого. И ты, и Софья Васильевна подозревали… Вы обе думали на нее, я знаю. Не отпирайся. А сейчас ты вдруг привязалась ко мне. Ты просто завидуешь мне и злишься. Да-да-да, потому что ты никому не нравишься, а я нравлюсь, потому что ты некрасивая, а я красивая, потому что у тебя никого нет, а у меня есть!

— Ну, пошли женские истерики, — сказал Валька. — Замолчи! Давайте кончать. Женя права — пусть этим займется следователь. Звони, Женя, давай. Вот прямо сейчас, не стесняйся.

И Валя подвинул ко мне телефон. Наступила полная тишина. Я заметила, что Мила смотрит на меня спокойным пристальным взглядом. С интересом смотрит. Я набрала номер и попросила Семенова. «Семенов слушает!» — выкрикнул он громко, на всю нашу комнату. Я попросила его прийти тотчас, не откладывая.

— Ну, хорошо — для вас. Я это делаю только для вас! — прогудел Семенов.

Не успела я положить трубку, как заговорила Мила. Сейчас я увидела совсем не ту худышку-замухрышку, которая пришла к нам десять месяцев назад. И не только отросшие и закурчавившиеся волосы изменили ее внешность, но и совсем новое — спокойное, гордое выражение лица, посветлевшего и даже похорошевшего за одну минуту.

— Мне хотелось сказать вам на прощанье, потому что наконец я могу уйти отсюда… Хотелось, чтобы вы все знали — я чувствовала, все время чувствовала, что вы подозреваете меня. Я заметила: каждый раз перед тем, как случалась кража, выходило так, что я оставалась одна в комнате. Я стала из комнаты выходить. Но что это меняло? Никто не видел, что я выходила, куда бы я ни пошла, — в институте меня не знали, а когда я возвращалась, почти всегда в комнате уже кто-нибудь был. Так вот — я заставала в комнате кого угодно, но не Марину. Она приходила потом, всегда после меня.

Пришла я к вам потому… В общем, у меня была черепная травма, а моя работа считается трудной. Я работаю с токами высокого напряжения. Врачи не разрешили мне такую нагрузку. Пока не разрешили. Лида Веселкина позвала меня сюда, на свое место: «У нас тихо, спокойно, будешь карточки писать, иногда почертишь немного — ты же умеешь. А работать легко, и молодежь у нас славная…» Я пошла и вот попала…

Но я не могла уйти. Поймите это! Кражи прекратились бы. И для вас я навсегда осталась бы воровкой. Вы говорили бы потом: «Когда у нас работала эта воровка Мила…» Ужасно… Мне было очень трудно. Но я терпела. Я не знала, как быть. Я догадывалась, что это Марина. Но не могла доказать. Хотела поговорить… вот с Женей. Но она смотрела на меня всегда так неприветливо. Никто из вас не общался со мной. Мне казалось, что вы все меня не любите. Не знаю почему, но это было так.

Два месяца я пролежала в больнице… Меня ударили по голове… Впрочем, я совсем не собираюсь рассказывать о себе…

Не знаю, как другие, а я, слушая Милу, чувствовала себя все больше и больше виноватой. Я подозревала ее действительно. А почему? Потому что у нее волосы были острижены под машинку? Потому что у нее длинный нос? (Кстати, теперь, когда отросли волосы, он стал короче.) Потому что пропажи начались с ее прихода к нам? Да что говорить — плохо я разбираюсь в людях.

Вот Марина — ведь она мне нравилась. А как быстро она стала мне чужой. Даже как-то слишком быстро и слишком легко. Настоящего огорчения я не испытывала. Почему?! Не было и настоящего возмущения.

Оно начало расти здесь, сейчас, когда я поняла, что Марина не только воровала, но и подстраивала все так, чтобы подозревали Милу. Подумать только — она «работала» над этим, строила стратегические планы…

Возмущение мое дошло до высшей точки. Это уже была злость, бешеная злость. Как только Мила замолчала, я вскочила и, ничего не говоря, пошла к Марине. Не знаю, что увидела она на моем лице. Я еще ничего не сделала, не знаю даже, что я хотела сделать. Марина вдруг пронзительно завизжала. Валя бросился ко мне и схватил за руки…

В этот момент дверь открылась, и вошел милиционер. Я не сразу поняла, что это Семенов в форме.

— Проводите общее собрание? — спросил Семенов с легкой насмешкой в голосе. — Разрешите?

Он сел и тотчас вскочил. Рыжие глаза его засияли, стали золотыми, и, протягивая руки, он пошел к Миле.