– Вот ещё! – Маша оставалась непреклонной. – Сам валяйся на своём диване.

– Ну ма-ам! Тебе тоже нужно купить такой матрас!

Маша нашла в интернете фирму-изготовителя и попыталась рассчитать стоимость заказа. Стало понятно, что покупку эту, необязательную и несоизмеримую с Машиными доходами, отец ребёнка сделал с явным расчётом уязвить самолюбие бывшей жены.

Точно так же Андрей поступил, когда Петька захотел новый компьютер с начинкой для игр. Технику просто привезли и установили, даже не спросив, согласна Маша или нет.

Экран телефона мигал, память сообщений переполнилась. Сначала Маша открыла послание от Марка, отправленное в пять утра: «Дорогая Мышь, поздравляю с праздником! Желаю тебе любить меня, в новом году и всегда. Твой Марк».

Не позвонил, так хоть написал. Настроение заметно улучшилось, и она безразлично пролистнула следующее сообщение – длинное поздравление от старшей сестры. Ей совсем не хотелось читать плохое стихотворение, скопированное откуда-то из Сети.

Московская подруга Ирка коротко поздравляла их обоих – её и Петьку – и напоминала о запланированной поездке в лавру; Маша обещала отвезти её туда на праздниках. Ирка собиралась провести хотя бы один день вдали от дома, ей очень хотелось отдохнуть от обязанностей домохозяйки и матери двух детей, старшему из которых недавно исполнилось десять, а младшей, Машиной крестнице, – четыре.

Отправив ответное поздравление Ирке, Маша добралась и до запоздалого сообщения от матери, Ираиды Михайловны Иртышовой. Открыла его и сразу же закрыла. За последние восемь лет они с матерью едва ли перебросились несколькими словами. Давняя ссора вылилась в жёсткое обоюдоострое противостояние, и вот уже восемь лет ни одна сторона не спешила сдавать позиции.

Отцовские короткие послания нельзя было спутать ни с чьими другими. Лаконичные, изобилующие сокращениями, написанные большими буквами: отец плохо видел и поэтому маленькими писать не любил. Он всегда забывал, где в меню телефона находятся знаки препинания, и писал, не обращая внимания на запятые.

Перечитав отцовское поздравление, Маша улыбнулась. Когда она была маленькой, первое января в семье Иртышовых безоговорочно принадлежало отцу.

Когда родители разошлись и отец стал жить отдельно, со своей новой женой Натальей, у сестёр Иртышовых установилась новая традиция – «папины прогулки» первого января. Обычно отец водил дочерей на городскую горку, брал билеты во Дворец пионеров и на ёлки в Филармонию. Вечер завершался в кафе-мороженом, где сёстрам дозволялось заказывать столько сладостей, сколько они могли съесть.

Однажды в самое предновогодье Алька свалилась с респираторной инфекцией, и первого числа у неё всё ещё держалась высокая температура. На прогулку с отцом пошла одна Маша, и это была особая прогулка.

Все прошлые годы Алька по дороге болтала без умолку и задавала отцу самые разные вопросы, а папа отвечал, предварительно откашливаясь – так обычно откашливается лектор. А в этот раз отец шёл молча. Казалось, он вовсе не обращает внимания на дочь. Когда перед ними над проезжей частью мигал светофор, доцент Иртышов нащупывал Машину руку – и так же машинально отпускал её на противоположной стороне улицы. Молчание тревожило, и девочка боялась, что папе с ней неинтересно. С Алькой интересно, а с ней, Машей, – нет.

Алька была старше почти на два года. Сестра росла общительной и обаятельной, а мамины приятельницы, родственники и отцовские коллеги – все в один голос повторяли, что уж старшая-то Иртышова обязательно вырастет красавицей. Алька не прилагала усилий, чтобы нравиться окружающим, но Маша, хотя поначалу и завидовала такому сестриному успеху, никак не могла понять, почему ей самой после долгого общения с сестрой так быстро становится скучно. Гораздо позже она догадалась, что всё дело в Алькиной непосредственности, в умении быстро забывать обиды и не слишком-то задумываться: ни о вещах, которые говорит она сама, ни о том, как отнесутся к сказанному окружающие.

С Машей всё выходило гораздо сложнее. О ней знакомые говорили: «умненькая, вся в отца» – потому что больше им сказать было нечего. Дети во дворе не очень-то любили играть с Машей, а один мальчик даже назвал её злюкой, но девочка на удивление спокойно это восприняла. Она знала: папина дочка у них в семье одна, и, если папа тоже не слишком-то часто улыбается, это совсем не значит, что он злой или какой-то неправильный – просто не все чужие люди верно его понимают.

Маша с отцом гуляли по новогодним улицам – казалось, даже автомобили двигались заторможенно, а люди ходили сонные, словно в замедленной съёмке. Маша не запомнила из той давней прогулки почти ничего, кроме огромного Деда Мороза в синей шубе, которого городские власти поставили на Невском возле жёлтой стены Гостиного Двора. Маше Дед Мороз казался невероятным великаном, его шапка достигала высоты арочных проёмов на втором этаже Гостинки. Девочка вдруг вообразила себе, что, если вдруг подует ветер, махина рухнет на мостовую и придавит всех прохожих. Под самой кровлей торгового комплекса, над головой новогодней фигуры висел красный плакат «Решения 26-го съезда КПСС претворим в жизнь!». Маша читала плакат и успокаивалась: уж партия-то, наверное, позаботилась о том, чтобы Дед Мороз крепко стоял на своих двоих.

Проходя мимо, отец неожиданно воскликнул:

– Ну и чучело! Надеюсь, они хорошо его закрепили.

Маша засмеялась и успокоилась. Оказалось, они с отцом даже думали одинаково! Ей вдруг открылось, что для того, чтоб двум людям быть счастливыми вместе, разговоры совершенно необязательны. Никакого кафе-мороженого в тот день ей уже не хотелось.

Маша накинула пальто и, прихватив бокал, вышла на балкон. День стоял зеленовато-серый, тусклый.

Перед глазами снова и снова навязчиво возникало мягко подсвеченное окно первого этажа знакомого дома в Колпачном переулке. Она уже никогда не узнает, ночевал ли там сегодня маленький Хомяк, а может быть, в квартире гостила бывшая жена Марка. Маша ни за что никому не расскажет о своей слабости и теперь ещё долго будет чувствовать себя кем-то вроде галки, приблудившейся с Ивановского подворья, галки, что случайно летела мимо и заглянула в чужое окно.

Существо, которое пришло незваным и ушло никому не нужным. Давным-давно в Машиной жизни, кажется, уже было что-то подобное, её совершенно точно кто-то однажды так назвал, вот только нужно вспомнить когда и кто.

Сигарета отлично прояснила мысли, и, даже не сделав ещё третьей затяжки, Маша уже вспомнила, кто и когда говорил ей слова, так цепко засевшие в её голове. Дело было связано с одним тайным знанием, которым старшая сестра однажды щедро поделилась с младшей.

– Мама сказала, что у них с папой уже давно всё расклеилось, – скорбно поведала Алька, сидя на кровати в детской.

На старшей сестре были надеты трикотажные колготки фиолетового цвета, которые всегда собирались гармошкой. Ноги она выгнула колесом: коленки растопырила, а носки смотрели друг на друга.

– Всё расклеилось ещё до твоего рождения. Так мама сказала.

В Алькиной интонации звучало превосходство – власть знающего человека над незнающим. Маша сидела внизу, на ковре, и смотрела на Алькины ноги.

– Врёшь. – Маша очень старалась, чтобы голос её звучал как можно более безразлично. – Если бы у них с папой всё расклеилось ещё до меня, то я бы никогда не родилась. Дети рождаются, если мама и папа друг друга любят.

– А вот мама сказала, – Алька гнула своё, – ты родилась случайно.

В детстве Маша ещё не вполне понимала, что от сказанного слова может быть больно.

– Враньё, враньё! – прошипела она.

Потом подползла ближе и пнула Альку, целясь в коленку. Потом ещё и ещё. Ей хотелось разбить противный фиолетовый эллипс.

– Дура, дура, Машка дура! – отбивалась Алька. – Ты родилась случайно, поняла? Никто не хотел, чтобы ты родилась. Мама сказала!

Она тоже начала пинаться – её тапочки на жёсткой подошве мелькали прямо возле Машиного лица. Младшей сестре оставалось только уворачиваться – она так и не догадалась встать с ковра, а старшая быстро приняла выгодную оборонительную позицию. Наконец младшая извернулась, схватила старшую за ногу и укусила чуть повыше лодыжки. Алька взвыла и рухнула на пол.