Маленькая Маша однажды зазевалась, и новогодний шар случайно выскользнул у неё из рук. Это был самый красивый шарик, похожий на одуванчик, покрытый нежным стеклянным пухом. Он ударился о паркет, словно всхлипнул – жалостно и громко, – и мелкими брызгами разлетелся по всей комнате. Маша, оглушённая звоном, открыла рот и застыла в ужасе, а в это время Алька, свидетельница Машиного преступления, уже бежала на кухню докладывать. Не оттого, что хотела наябедничать, а просто сестре казалось – так правильно. Алька всегда знала, что значит – правильно. Маша иногда даже завидовала её непоколебимой убеждённости.

На ёлке, которая стояла в Машиной королёвской квартире, не висело ни одного стеклянного шара. С пластиковыми игрушками было меньше возни, да и стоили они дешевле.

На кухню Маша вошла уже переодетая в домашнее: в полинявшие от множества стирок старые «Левайсы» и чёрную Петькину футболку с мотоциклом, из которой сын давно вырос.

На кухонных стенах висели шкафчики, где хранились разнообразные нужные мелочи, но Маша к своим тридцати четырём годам так и не избавилась от привычки разбрасывать кухонную утварь по окружающим горизонтальным поверхностям. Она любила, чтобы каждый предмет – кастрюлька, ситечко, нож или бокал – всегда лежал под рукой. Маша часто вспоминала свои первые московские годы, когда они с Петькой переезжали из общежития сначала в одну съёмную комнату, потом в другую, имея при себе всего-то: одну кастрюльку с крышкой, одну сковородку, две тарелки, две кружки, нож, половник, две вилки и четыре ложки – столовые и чайные.

– Петька, – Маша достала из холодильника морковь, – ёлка валится набок. Поправь её, чтобы не рухнула.

– Это невозможно по законам физики, – заявил Петька и быстрым движением стянул со стола крекер. – У неё ствол кривой.

– Не кривой, а живой. – Маша включила плиту. – Прямыми бывают только искусственные ёлки.

– Купи на следующий год искусственную. – Петька ухватил ещё один крекер и скрылся из кухни.

Маша покачала головой и принялась мыть овощи. «Ёлка валится набок», сказала она сыну. Если уж быть совсем честной – вовсе не ёлка, а вся её жизнь в течение нескольких последних месяцев постепенно и неотвратимо кренилась, качалась и грозила рухнуть в пыль. Хотя, что и говорить, ежедневные Машины попытки что-то поправить, выпрямить и залатать кое-как создавали иллюзию внешнего благополучия – и делалось это главным образом для Петьки. О том, что работа уже давно не приносит никакой радости, сын не имел ни малейшего понятия. Петька, скорее всего, не задумывался и о том, что продукты, стоящие в их холодильнике, – за редким исключением – были хотя и качественными, но дешёвыми, потому что в иные месяцы Маше еле хватало денег, чтобы закрыть очередной взнос по ипотеке. И главное, Петька не знал (да это его и не касалось), как трудно приходится матери с весёлым и дружелюбным «дядей Марком», который изредка приезжал к ним в гости.

Марк Александрович Лакиди, «доцент, журналист и странствующий рыцарь» – так он обычно представлялся при знакомстве, – обещал сегодня приехать в Королёв. Чтобы успеть отпраздновать наступление Нового года, Марк рассчитывал прибыть одной из двух электричек: фрязевская приходила на вокзал в Болшево в 22:20, а монинская – в 22:29.

Пригородные поезда Марк не любил. Каждая поездка по железной дороге оборачивалась для него панической атакой, но в новогоднюю ночь таксисты подняли цены до таких немыслимых сумм, что Марк пообещал подруге с честью выдержать испытание. Он собирался заранее выпить успокоительные таблетки.

Маша знала, что её другу таблетки помогают не всегда. Через десять минут вагонной тряски Марк чувствует, как вокруг горла медленно закручивается душный вагонный воздух. Пространство плывёт перед глазами, сворачивается до размеров узкого прохода между сиденьями, и Марку чудится, что вот-вот случится непоправимое – или поезд сойдёт с рельсов, или в голове лопнет какой-нибудь сосуд. Сердце колотится, Марк начинает глубоко и громко дышать. Справа и слева он видит участливых женщин. Сердобольные дамы качают головами и лезут с расспросами; при таком росте и такой яркой внешности, как у Марка, нет никакой возможности спрятаться, сделаться незаметным. Наконец Марк не выдерживает, вскакивает с места и выбегает в тамбур.

В тамбуре он мечется из угла в угол. Поезд тормозит, двери разъезжаются, и желание выбежать наружу становится непреодолимым.

Марк пробегает вдоль платформы до следующих дверей того же поезда и запрыгивает внутрь, когда створки начинают съезжаться. Сидячих мест в вагоне уже нет, и Марк возвращается в тамбур. Стены тамбура трясутся, мужчина прислоняется плечом к одной из них, закрывает глаза и считает: одна тысяча триста тридцать пять, одна тысяча триста тридцать шесть, одна тысяча триста тридцать семь… От Москвы до Болшево – одиннадцать остановок, примерно сорок пять минут дорожного времени.

Маша знала, что Марка нужно встретить на станции, привезти домой и уложить отдыхать. Ему требуется полчаса, чтобы прийти в себя после поездки в пригородной электричке.

Прежде чем сервировать стол, Маша прошлась по полу мокрой тряпкой. В её ленинградском детстве мыть пол с помощью швабры было не принято; за шваброй всегда оставался прилипший к паркету мусор и грязные разводы.

Маша направлялась из ванной в комнату, когда в кармане пальто заверещала телефонная трубка. Потребовалось время, чтобы стянуть резиновые перчатки. Сморщенный от воды палец нажал на зелёную кнопку прежде, чем Маша увидела, кто звонит. Но она и без этого догадалась. Марк, конечно. Кто же ещё.

– Алё. Алё, Мышь? С наступающим тебя!

Маша бросила взгляд на часы, висевшие в коридоре; в эту минуту с Ярославского вокзала отходила электричка на Болшево.

– С наступающим! – Мокрая перчатка шлёпнулась на пол, и Маша присела на корточки, чтобы её подобрать. – Едешь?

Короткая пауза в разговоре высветила отчётливую, пугающую тишину. Такой тишины не бывает в пригородных поездах, пусть даже и перед самым Новым годом.

Маша вернулась в ванную комнату, всё ещё сжимая в руке мокрые резиновые перчатки, холодные и склизкие, как лягушки.

– Не успеваю, – сказал Марк.

– Что?!

Жёлтые лягушки с коротким хлопком ударились о дно раковины.

– Ну… Ты же знаешь… – Голос Марка на секунду пропал и вновь появился. – Лена попросила меня посидеть с Хомяком.

– Марк!

– Её до сих пор нет. Я один тут – сижу с ребёнком.

Лена и Марк всегда жили порознь. По крайней мере, именно так Марк описывал свою семейную жизнь. А Хомяк… Хомяк был Машиным любимцем, в ноябре ему исполнилось четыре года. В свидетельстве о рождении у Хомяка значилось красивое имя Георгий, а своё смешное прозвище малыш получил за пухлые щёки и аппетит, который не пропал у него даже прошлым летом, после перенесённой тяжёлой болезни и операции.

– Марк, собирай ребёнка и выезжай прямо сейчас, – сказала Маша. – Бери машину до Королёва, я заплачу.

У Марка наверняка не было свободных денег на такси. Работал он в нескольких местах: читал лекции на кафедре, проводил семинары, не брезговал и написанием научных работ за деньги. Кроме того, Машин друг вёл еженедельную колонку на модном информационном портале «Столица», где количество его подписчиков увеличивалось с каждым месяцем. Маша не могла понять, как же так выходило, что при таком обилии начинаний зарплата Марка таяла с феерической быстротой, а количество его долгов год от года только росло. Куда, кроме алиментов и оплаты съёмной комнаты, уходили заработки любимого мужчины, оставалось только гадать.

– Мышь, я не могу ехать с маленьким. Тем более в такой холод.

Еле уловимое дребезжание мелькнуло в его интонации и больно царапнуло слух.

– Эта стерва, – жаловался Марк, – делает всё мне назло. Знает, что я не смогу бросить маленького. Что я обязательно приеду и буду сидеть с ним до последнего.

– Поняла.

– Мышь, я буду звонить тебе, хорошо? Будем встречать Новый год по телефону. Позвоню тебе за пять минут до боя курантов, честно – позвоню! И вообще, всё это формальность. Все эти календарные даты. Давай перенесём наш праздник на второе число. Или на третье.