Любимой Алёшиной техникой была графика, но, когда он показал свои работы профессионалам, ему было сказано, что на одной графике далеко не уедешь. Дескать, если хочешь получить высшее художественное образование, нужно подтягивать и другие техники – акварель, масло. Когда родители услышали об Академии художеств, дома грянул скандал. Владимир Львович выбрал для сына совсем другую профессию.

– Нас с матерью скоро не будет! – кричал он. – Сколько нам осталось? Десять лет? Пятнадцать?

– Пап, ну к чему эти расчёты? – мягко возражал сын, но Владимир Львович, захлёбываясь гневом, подходил к сыну вплотную и кричал прямо в лицо. На Алёшиных щеках оседали тёплые брызги родительской слюны.

– К чему?! – гремел Владимир Львович. – У моего сына должна быть блестящая профессия. Денежная! Уважаемая.

– Пап, хороших художников тоже уважают, – пытался возражать Алёша и, отвернувшись, тихонько стирал ладонью тягучие капли.

– Уважают? Да после смерти их только и уважают, дурья твоя башка! – Отец махнул рукой. – Есть у меня прекрасное знакомство в Дипломатической академии. Закончишь вуз, пойдёшь на службу, а там, знаешь… Хоть рисуй, хоть чечётку бей.

Переубедить отца было невозможно. Словосочетание «Дипломатическая академия» превратилось в Алёшино проклятие, и он вскипал каждый раз, когда Владимир Львович заводил разговоры о высшем образовании.

– Володя, – говорила Светлана Павловна мужу, – посмотри, у ребёнка снова тахикардия.

– У него всегда тахикардия! – бушевал отец. – А у меня, между прочим, давление. Могли бы поберечь отца, уже недолго осталось!

Владимир Львович был гипертоником. Светлана Павловна однажды поделилась с Машей опасениями насчёт его здоровья и рассказала, что на плановом обследовании его головного мозга выявилось несколько микроинсультов, которые мужчина, возможно, несколько лет назад перенёс на ногах.

Тогда Светлана Павловна предложила сыну соломоново решение: пусть отцу кажется, что мальчик во всём соглашается со старшими и готовится к своей будущей работе в министерстве. В награду за это Светлана Павловна из личных средств обещала оплатить Алёше частного учителя рисования, самого лучшего, какого только можно было найти. Она обещала ненавязчиво, исподволь вести с Владимиром Львовичем разговоры об Алёшином будущем и в этих разговорах отстаивать исключительно Алёшины интересы. Возможно, женщина искренне верила в то, что сможет повлиять на своего мужа, и Владимир Львович, сменив гнев на милость, рано или поздно даст Алёше отцовское благословление. А может, она просто надеялась, что сын вырастет и передумает.

Оплату подготовки к экзаменам в вуз Алёшиной мечты мать тоже брала на себя. Большим достижением она считала свою лучшую находку, Машу, репетитора сразу по трём необходимым предметам – русский, литература и история.

Учитель рисования тоже нашёлся. Николая Фёдоровича Кайгородова знала вся неофициальная художественная тусовка Москвы и Петербурга, но Алёша обращался к нему просто: «Дядя Коля». Впрочем, это прозвище было известно гораздо шире, чем настоящая фамилия художника, и даже Маша, которая плохо разбиралась в современном искусстве, раньше не раз слышала о «дяде Коле – звезде московского подполья».

Это был изжелта-смуглый, когда-то темноволосый, а сейчас полуседой мужчина с бородой и жёсткими, сбитыми в плотный колтун волосами. В ухе у дяди Коли болталась серебряная цыганская серьга. Человек он оказался ещё не старый, но основательно потрёпанный неудачами и искалеченный тягой к выпивке. Побороть эту тягу не смог ни он сам, ни врачи, поставившие Кайгородову на сороковом году жизни диагноз «цирроз печени». На уклад дяди-Колиной жизни этот диагноз никак не повлиял, разве что среди его любимых тостов появился ещё один: «Ну, за цирроз!»

Светлана Павловна помнила дядю Колю ещё по своему прежнему, подмосковному бытованию, когда молодой художник только начал покорять московскую богему. Музей, где Алёшина мама работала в молодости, приобрёл несколько дяди-Колиных работ, и мастер иногда заглядывал к Светлане Павловне на службу, как будто в гости. Может, он надеялся, что музей раскошелится и купит у него стилизованный городской пейзаж. А может, мужчине просто нравилась Светлана Павловна, тогда ещё стройная, русоволосая девушка с короткой толстой косой и мягким выражением серо-зелёных глаз. «Эх, какая она была, твоя матушка! – говорил Алёше дядя Коля, взмахивая руками, словно пытаясь что-то вытянуть из воздуха. – Рисовать её нужно было, вот что!»

Наверное, в недрах кайгородовской мастерской где-нибудь валялся портрет молодой Светланы Павловны – вот только невозможно было отыскать нужную вещь в пыльном помещении, снизу доверху заваленном холстами и гипсовыми фигурами. Здесь дядя Коля не жил, а только трудился. Ночевать он уходил на станцию Сокол, в однокомнатную, которая досталась ему по наследству. В мастерской художник не мог уснуть, здесь его мучительно одолевала неоконченная работа.

Неожиданно для всех Алёша и дядя Коля подружились. Кайгородов даже сделал мальчику ещё один ключ от своей мастерской, чтобы ученик мог приходить туда и упражняться в технике, когда у хозяина случались внезапные «проблемы со здоровьем», попросту говоря, запой.

– Посмотри на своего Кайгородова! – сердился Владимир Львович. – Вот тебе типичный представитель так называемых людей искусства. Тоже хочешь быть таким?

Но Алёша год за годом упорно приходил в мастерскую.

Он обзавёлся новым этюдником, уже не фанерным, а настоящим.

Видавшая виды деревянная конструкция на фоне остальных предметов Алёшиной комнаты выглядела очень архаично и напоминала Маше средневековую дыбу. Этюдник стоял на таком расстоянии от окон, чтобы Алёше было куда установить тумбочку для модели. На тумбочку он водружал сперва ступеньку с драпировкой, а после и саму модель – чайник, стакан, рюмку. Алёша учился работать и акварелью, и акрилом, и маслом – Светлана Павловна часто проветривала его комнату, пытаясь избавиться от горьковатого душка с рыбным привкусом. Так пах льняной концентрат, составная часть масляных красок, – и Алёша радовался, что на этот запах, в отличие от многих других, у него не было аллергии.

Трудности начались, когда у Алёши заболели суставы. Поездки в мастерскую на общественном транспорте превратились в непростое испытание. Стоять возле домашнего этюдника во время обострений стало невозможно, а функциональная парта, купленная для занятий, в положении лёжа не давала Алёше необходимый наклон и обзор. Писать предметы он мог теперь только в несколько заходов, и при этом, с его слов, терялось всё: настроение, освещение, чувство формы. Отношение родителей к трудностям сына удивило Машу.

– Ничего, помучается и плюнет, – бросил через плечо Владимир Львович, когда учительница заглянула в гостиную – переговорить о здоровье ученика.

– Мы что-нибудь придумаем, – пообещала Светлана Павловна и мягко, но настойчиво выпроводила Машу в коридор.

Одиннадцатый класс стал для Алёши переломным. Здоровье его неожиданно выправилось; возможно, главную роль сыграли гормональные препараты и физические упражнения, которые Алёша упорно делал каждый день. В первом полугодии ученик без особых усилий получил твёрдые пятёрки по всем предметам. Когда Маша посмотрела результаты предыдущих лет, ей стало ясно, что Алёша тянет на медаль. Ценность школьной медали по сравнению с прежними временами оказывалась неизмеримо меньше (всего-то несколько дополнительных баллов при поступлении в вуз), но Маша понимала, что в некоторых случаях даже такая мелочь имеет значение.

Режим прежнего Алёшиного обучения вполне устраивал как Машу, так и классную 11-го «А» Анну Сергеевну Горячеву. Тем сильнее Маша была удивлена желанию Алёшиных родителей вернуть сына в коллектив во втором полугодии выпускного класса.

– Зачем слабому ребёнку ещё один стресс? – спросила Маша у Горячевой ещё в декабре.

Завуч уставилась на неё в недоумении.

– Вы что, Мария Александровна, против здоровой социализации детей?