– Она покочевряжилась и сдалась, – говорил Марк. – Мировая бабулька, бунтарка.

Забавно, что, установленная в начале девяностых, Маркова купальня пережила уже четвёртого начальника ЖЭКа, а также несколько официальных визитов государственных комиссий, присланных осматривать объект. Бабку и Марка пока ещё спасало то, что квартира находилась на первом этаже.

Рядом с ванной стояла широкая деревянная тахта со спинкой и дорогим пружинным матрасом, сделанным на заказ. Ванна и матрас были здесь самыми богатыми элементами мебели. На мягком коричневом покрывале с длинным ворсом валялись подушки разной величины и формы. К изголовью своего лежбища Марк прицепил светильник с гибкой шеей – такие продаются в ИКЕА и крепятся к любой выступающей поверхности.

Над спальным местом возвышалась сложная система разномастных полочек: одна выдвижная, чтобы можно было ставить туда ноутбук и работать, лёжа на тахте. На второй стояла посуда – несколько тарелок и столовые приборы. Рядом хранились коробки хлопьев и пакет пастеризованного молока – минимум еды, чтобы хозяин комнаты мог обедать, не вставая с кровати.

На этом свободное пространство комнаты заканчивалось. Остальное место в ней занимали книги. Их было несметное множество, и Маша догадывалась, что большая часть зарплаты Марка уходила на пополнение книжной коллекции. Неизменная сырость, стоявшая в «кабинете» из-за пресловутых сантехнических изызсков, не способствовала идеальному состоянию библиотеки, но Марк и не стремился к идеалу.

Вдоль длинной стены стоял огромный, забитый разноцветными корешками стеллаж. Марк принёс его из одного учреждения – попросту присвоил. Некая организация в середине девяностых затеяла переезд и в результате недосчиталась кое-чего из мебели: Марк провернул кражу с элегантностью одесских воришек из отечественного кинематографа. Он уговорил своего знакомого водителя, владельца грузовика, погрузить разобранный стеллаж в кузов машины и довезти груз до Колпачного переулка. Но даже этот отчаянный шаг не решил проблему переизбытка книг: библиотека медленно вытесняла своего хозяина с обжитой им территории.

Стол Марка стоял возле стеллажа, рядом с окном. На столе, под ним, а также сбоку от него, на широком подоконнике – везде возвышались стопки томов разных размеров: старых и не очень, заложенных многочисленными закладками кислотного цвета, с пёстрыми подчёркиваниями и заметками на полях. С современными изданиями Марк особенно не церемонился; если во время чтения его посещала мысль, он тут же делал пометку. Можно было наугад выдернуть любой том, открыть его на любой странице – и жизненная философия хозяина комнаты вставала перед тобой как лист перед травой.

Например, в одной книжке Марк подчёркнул: «Мимикрия есть защита индивидуальности, а не отказ от неё», а рядом ещё и накарябал карандашиком: «Хорошее оправдание для труса». Было и такое: «Гордость прикидывается высотой души» – подчёркнуто, а напротив приписано: «Смирение прикидывается низостью души. Что лучше?» В другом издании обнаружился обведённый вкруговую абзац, рядом с которым на полях стояло три восклицательных знака: «За малое зло человек отомстить может, а за большое – не может, из чего следует, что наносимую обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести».

Были у Марка и такие книжки, в которых он не только ничего не писал на полях – он даже заставлял гостей вымыть руки, прежде чем к ним прикасаться. Среди его залежей попадались на самом деле драгоценные экземпляры – ими Марк гордился и, пожалуй, не продал бы ни при каких обстоятельствах, даже если бы ему пришлось голодать. Чего только стоили тяжёлые книги в кожаных переплётах с тиснёными орнаментами – «Фауст» в слабом переводе Фета, зато снабжённый чудесными иллюстрациями, или «Дворянская поваренная книга» с ятями, или богатые художественные альбомы досоветского времени. Было там и «Всеобщее начертание теории искусств» Бахмана, в двух частях, издание девятнадцатого века – с полустёртыми золотыми буквами на корешке. На средней полке стоял чёрный томик с ветхим жёлтым форзацем «Тайные общества всех веков и всех стран», а рядом с ним – стопка листов, переплетённая Марком вручную, – «Нечистая, неведомая и крестная сила», авторства некоего Максимова, тоже девятнадцатый век. Имелся Шопенгауэр 1887 года, «Свобода воли и основа морали», издательство Суворина.

– Книжку люблю, а Шопенгауэра ненавижу, – говорил Марк.

Полкой ниже выстроились книги на немецком, французском и итальянском языках – на них Марк прекрасно читал и умел объясняться. Увы, в Машином распоряжении имелся только один английский. Её утешало лишь то, что английский она умела преподавать, а Марк не решался давать частные уроки, полагая, что не имеет педагогического таланта.

– Лектор и учитель – это разные вещи, – говорил он. – Я четырёхлетнего сына по-русски никак говорить не научу. А ты мне тут толкуешь про какой-то немецкий.

Марк не давал частных уроков, зато он писал диссертации на заказ и популярные статьи для скандального портала «Столица».

– Я бы давно уже был доктором наук и профессором, – сетовал он. – Если бы мне не приходилось биться за каждый кусок хлеба.

Лакиди считал себя специалистом почти во всех областях. Однажды, увлекшись, он рассказывал Маше про древних ассирийских царей.

– …Если говорить об Ашшурбанипале, то, когда будешь искать его изображения, ты поразишься их количеству. Это, наверное, один из самых известных древних типажей, дошедший до нашего времени. Довольно схематичные огромные глаза, большая квадратная борода и треугольный торс. Эти же пропорции сохранил скульптор, который поставил современную статую Ашшурбанипала в память о первой древней библиотеке. Скульптору хорошо заплатила современная ассирийская община. Можешь ли ты себе представить – великий этнос не погиб и по сей день. Знаешь, в каком городе установили памятник?

Маша задумалась и сказала неуверенно:

– Дамаск?

Он покачал головой.

– Всё гораздо проще. Какая страна собрала в себе почти все национальности мира?

– СССР? Где-то в союзных республиках, да?

– Это Америка, дорогая моя. Памятник Ашшурбанипалу стоит в Нью-Йорке.

Потом, когда Маша наконец добралась до дома, она открыла «Яндекс» и вбила запрос – так она узнала, что памятник Ашшурбанипалу стоит не в Нью-Йорке, а в Сан-Франциско.

Ошибка выглядела негрубой, очень милой и говорила только о том, что знания, разнообразные и экзотические, жили в голове своего хозяина совершенно особой, отдельной жизнью. Маша тревожилась только о накладках, которые могли произойти у Марка во время занятий со студентами. Что, если кто-нибудь из учеников выведет лектора-полиглота на чистую воду? Когда Маша сказала об этом Марку, тот искренне развеселился:

– Да на лекции я могу лепить вообще что угодно. Они же не слушают! Меня окружает спящая мозговая масса!

И Маша догадывалась, что некогда к спящей мозговой массе он причислял и её. Она ведь тоже когда-то была его студенткой.

Он тогда вёл у их курса факультатив по углубленному изучению античной литературы – заменял некстати приболевшего профессора Д.

Профессора Д. студенты любили. Он читал «Илиаду» по-гречески, а упоминая Плавта, переходил на латынь. На одном из занятий первые строки из «Пира» Петрония прервал звонок, а следующей лекции в исполнении профессора Д. не состоялось: он попал в больницу. На курсе ждали отмены пары, а то и вовсе – исключения факультативного курса из учебного расписания.

И вот, с опозданием на пятнадцать минут, когда студенты уже собирались покинуть аудиторию, в лекционный зал вошёл Марк Александрович Лакиди, высоченный и широченный, как шкаф, с неаккуратно подстриженной бородкой и шевелюрой оттенка перец с солью. Третьекурсники замерли на мгновение, и этого мгновения Марку вполне хватило.

– Здравствуйте, коллеги. Про вашу пару я узнал час назад. За час я обычно добираюсь от дома до института – если, конечно, троллейбус приходит вовремя. Как видите, я не успел даже побриться. Кому неприятно смотреть на небритого преподавателя, тому я разрешаю на моей лекции не присутствовать.